— Но всё-таки расскажи подробно, о чём вы говорили?
— Слушай, давай, я тебе потом все напишу, подробно, в
деталях. А то у меня сейчас голова взорвётся.
Вера Сергеевна сидела за рулём, Соня рядом, Нолик сзади.
Выехать из тесного, заставленного автомобилями двора и никого не задеть было
сложно.
— Нолик, миленький, давай не будем отвлекаться, я лет сто не
водила машину в Москве, — сказала Вера Сергеевна.
— Мама, я же предлагала вызвать такси. Или давай я сама
поведу.
— Такси до Шереметьева жутко дорого, и хватит об этом. Лучше
молчите, оба. Вы мне мешаете.
Когда выехали на Ленинградку и встали в небольшой пробке,
Соня получила очередное послание от Пети.
«Отзовись! Я очень соскучился!»
— Опять он? — спросил сзади Нолик.
— Да, — Соня обернулась, — эй, ты чего такой печальный?
— Я? — Нолик скорчил смешную гримасу, пошевелил бровями,
растянул губы в плоской лягушачьей улыбке. — Наоборот, я счастлив, я рад за
тебя, Софи.
Очередь к регистрации для пассажиров бизнес-класса была
совсем маленькой.
— Все, иди, — сказала мама.
Давно объявили посадку. Они уже десять раз обнялись,
поцеловались. Нолик стоял рядом и смотрел по сторонам с безучастным видом. Соня
положила ему руки на плечи, чмокнула в нос.
— Не грусти. Не пей, пожалуйста. Я буду писать тебе часто,
не забывай смотреть почту.
На миг он как будто окаменел и вдруг обхватил её руками,
прижал к себе, стиснул до боли, зашептал на ухо, быстро и невнятно:
— Софи, будь осторожна, я люблю тебя, я жить без тебя не
могу, Софи.
С детства они с Ноликом обнимались, дрались, дурачились, он
таскал её на загривке, поднимал за уши, ловил, когда она залезала на высокий
забор или дерево. Но сейчас у него вдруг стали другие руки, другое дыхание,
запах. Он прижимал её к себе и касался губами уха совершенно по-мужски. Никогда
ничего подобного между ними не было, и быть не могло.
— Нолик, я тоже тебя люблю, — Соня мягко отстранилась и
почувствовала, что краснеет, — я буду скучать по тебе.
Он тут же сник, сгорбился, руки повисли. Он опять
превратился в привычного Нолика, улыбнулся виновато и жалко.
— Иди, наконец! — сказала мама.
Не оборачиваясь, Соня быстро покатила чемодан к стойке
регистрации.
Москва, 1917
В июле в Москве, в Большом театре, проходил съезд
общественных деятелей. Михаилу Владимировичу принесли официальное приглашение.
Адвокат Брянцев все не оставлял надежды привлечь профессора к борьбе, правда,
за что именно, объяснить не мог, только повторял:
— Это твой долг, Миша, перед родиной, перед детьми.
— Папа, сходи хотя бы раз, посмотришь на них, послушаешь, —
сказал Андрюша, — вдруг все не так безнадёжно, вдруг они о чем-нибудь
договорятся?
— Только не надевай свою генеральскую форму, ты же этому
правительству не присягал, — сказала Таня.
Михаил Владимирович не стал спорить. Брянцев заехал за ним
на шикарном открытом автомобиле, с шофёром, по дороге взволнованно говорил о
предстоящих реформах, о скорой и неминуемой победе над всеми временными
трудностями.
— Уже к концу этого года свободная новорождённая Россия
оправится от детских болезней переходного периода, от анархии, хаоса,
неразберихи. Революционное самосознание масс — вот гарантия будущей
стабильности и процветания, — вещал Брянцев, захлёбываясь встречным ветром и
пылью.
У Большого театра собралась толпа. Пробраться сквозь неё
было невозможно. Ждали Корнилова, нового главнокомандующего. Брянцев повёл
профессора в обход к служебному подъезду. Когда вошли в театр, услышали крики и
аплодисменты.
— Приехал! — сказал Брянцев. — Встречают как самодержца.
Пойдём, поглядим. Подожди, я сейчас.
Он сбежал вниз и вернулся через минуту с театральным
биноклем.
Открытое окно выходило на площадь. Из автомобиля вылез
маленький худой человек в военной форме, прошёл несколько метров по тротуару.
Толпа с рёвом всосала его в свою гущу, забурлила и вдруг выплюнула худую фигуру
вверх, к небу. Новый главнокомандующий летел, нелепо брыкал ногами в высоких
сапогах, взмахивал руками, падал, опять летел. Брянцев передал профессору
бинокль. Михаил Владимирович разглядел узкое смуглое лицо, маленькие
оттопыренные уши, завитые кверху усы, бородку клином, шальную счастливую
улыбку.
— Не дай Бог, уронят, — произнёс рядом насмешливый голос.
Профессор опустил бинокль. Возле соседнего окна стоял старик
в генеральской форме, невысокий, прямой, поджарый.
— Алексей Алексеевич, моё почтение, — поклонился ему
Брянцев, — позвольте представить. Профессор Свешников, Михаил Владимирович.
— Брусилов. Весьма рад. — У старого генерала было крепкое
рукопожатие. — Так это на вашей дочери, Татьяне Михайловне, женат полковник
Данилов?
— Да. Павел Николаевич — мой зять.
— Не лучшее время для женитьбы, — проворчал генерал, — я,
признаться, отговаривал его. В случае большевистского восстания вряд ли кто-то
из нас уцелеет. А оно, господа, неизбежно. Надо выходить на улицы с оружием в
руках, собирать ополчение. Нельзя больше медлить и надеяться на наше старинное
русское «авось».
Разговор заглушила очередная волна криков и оваций с
площади, Корнилов опять взлетел вверх. Брусилов попросил бинокль, смотрел
несколько минут молча.
— Конечно, старику обидно, — прошептал Брянцев на ухо
Михаилу Владимировичу, когда генерала увели от них двое молодых офицеров, — его
знаменитый прорыв был слабо оценен у нас в России, да и союзники не слишком
бурно выражали свой восторг. Вот теперь он в отставке, Корнилов
главнокомандующий, они, знаете ли, не любят друг друга. Эти военачальники
чувствительны к чужой славе, как театральные примы.
Фойе между тем стало наполняться людьми. Фотографы
расставляли треноги, сверкали магниевые вспышки, делегаты позировали группами,
улыбались в объективы.
Михаилу Владимировичу досталось место в бельэтаже. Брянцев
усадил его, а сам ушёл в президиум. Зал долго не мог успокоиться и затихнуть.
Возбуждение было искусственным, нездоровым. Каждого оратора встречали
выкриками, аплодисментами, во время речей громко переговаривались. Самую бурную
реакцию вызвал Корнилов.
— Правительство должно понять, что победа в войне сейчас
несравненно важнее для России, чем охрана так называемых завоеваний революции.
За полгода правления новой власти катастрофически упала дисциплина в армии.
Идёт братание с врагом по всем фронтам. Мы оставляем одну позицию за другой.
Войска стали не только недееспособны, но опасны для собственного народа.
