Профессор встал, закрыл форточку. Окна лаборатории выходили
во двор, демонстрация двигалась по соседней улице и пела очень громко. Иногда
пробивались отдельные выкрики, все те же лозунги: «Долой правительство!», «Мир
хижинам, война дворцам!» Впрочем, появились и новые: «Пролетарии всех стран,
объединяйтесь!», «Вся власть Советам!».
Агапкин смотрел сквозь толстое дырчатое стекло на Григория
Третьего. Вот уже минут десять Григорий сидел неподвижно, только уши слегка
дрожали. Рубиновые глазки неотрывно следили за Фёдором Фёдоровичем. Он нарочно
пересел на другой стул, и Григорий поменял позу, повернулся в его сторону.
— Они не профессиональные певцы, — механически ответил
Агапкин профессору, — у многих плохой слух.
— Не только слух, но ещё зрение, обоняние. Неужели они не
чувствуют, как дурно пахнет в городе после победы над царизмом? Они так
увлечены своими маршами и песнями, что справляют малую нужду по дороге, в
подворотнях и подъездах. Без конца сморкаются и плюют на мостовые. Неужели не
видят, как стало грязно? Скажите, откуда взялось столько подсолнухов? Все улицы
в шелухе.
— Трудности переходного периода. Детская болезнь
новорождённой свободной России. — Агапкин попробовал улыбнуться, но не
получилось.
— Что детская болезнь? Убийства? Грабежи? Хаос и грязь?
— Нет. Я говорю только о семечках, — быстро, испуганно
пробормотал Агапкин.
Он старался не спорить с профессором о том, что происходит в
России. Михаил Владимирович сразу нервничал, раздражался.
— Прошу вас, не повторяйте этот митинговый бред, не
называйте Россию новорождённой. Она существовала сотни лет. Огромная, сложная,
прекрасная страна. Наша с вами Родина, со своей историей, культурой, наукой,
армией, государственной системой. Сейчас у нас на глазах, при нашем
попустительстве всю эту многовековую мощь уничтожили. Не татаро-монгольское
нашествие, не Наполеон, не германцы с австрийцами. Свои. Новые Пугачевы с
университетским образованием, тщеславные болтуны, мелкие самозванцы, психопаты
с манией величия.
— Всё наладится. У нас есть правительство, — тихо возразил
Агапкин и вжал голову в плечи.
— Кто? Эти? — Профессор изобразил сладкую, робкую улыбку и
несколько раз шутовски поклонился.
Вышло так похоже на Керенского, что Агапкин невольно рассмеялся.
Но Михаил Владимирович болезненно сморщился и помотал головой.
— Никакое они не правительство! Они сами себя назначили
управлять Россией, они не ведают, что творят. Разваливать армию и одновременно
вести военные действия — значит направить вооружённые войска на уничтожение
собственной страны. И хватит об этом. Слишком больно.
— Простите, Михаил Владимирович, я не хотел заводить этот
разговор, — Агапкин глухо откашлялся.
— Да, пожалуйста, сделайте милость. Лучше вернёмся к нашей
загадочной твари.
— Конечно. Я все забываю спросить вас, когда вы показывали
паразита специалистам, вы приносили им цист или самого червя?
— И то, и другое.
— Вот как? У вас был живой паразит? Значит, вам всё-таки
удалось получить его in vitro?
— Нет. Совсем нет. Если вы помните, морские свинки и кролик
погибли, но не сразу. Сначала всё шло благополучно. Они легко перенесли период
лихорадки, у них почти не вылезала шерсть, был нормальный аппетит. Но через
три-четыре месяца после вливания у них происходило мозговое кровоизлияние.
Самое удивительное, что при вскрытии кролика и двух свинок я обнаружил в
эпифизе живого паразита. Впрочем, три мои образца передохли в физрастворе на
вторые сутки.
— Стало быть, морская свинка, кролик, крыса — промежуточный
хозяин нашего паразита, а человек — постоянный? — спросил Федор Фёдорович и
пересел ещё раз так, чтобы не видеть стеклянную клетку.
— Хороший вопрос, — кивнул профессор, — собственно, жизнь
Оси зависит от ответа на него.
«Моя тоже!» — чуть не выкрикнул Агапкин, но промолчал.
Глава тринадцатая
Москва, 2006
Самолёт улетал в Гамбург из Шереметьева вечером. Оставшиеся
два дня прошли в беготне, в суете. Покупка чемодана и одежды, оформление
доверенности на машину для мамы, телефонные разговоры с Куликом, с Бимом.
Пришлось съездить в институт, там что-то подписать, сдать, получить.
В день отлёта явился Нолик. Он был гладко выбрит, коротко
подстрижен, одет в новые, ладно сидящие джинсы и тёмно-синий свитер.
— Ты как будто похудел, похорошел за эти дни, — заметила
Вера Сергеевна.
— Просто он не пил и прошли отеки. — Соня мимоходом
поцеловала его в щёку. — Ого, даже побрызгался туалетной водой.
Нолик достал из сумки несколько книг.
— Это мне? — спросила Соня.
— Дай мне фотографии, я должен кое-что посмотреть, — ответил
Нолик.
— Иди возьми. Они в моём столе, в верхнем ящике.
Оставшиеся два часа Нолик тихо сидел у Сони в комнате,
листал книги, через лупу разглядывал фотографии. Соня суетилась, нервничала.
Когда она в очередной раз забежала в комнату, Нолик поднял голову, отложил лупу
и спросил:
— Тебя все это больше не интересует?
— Почему? Очень даже интересует. Просто у меня сейчас голова
пухнет от всяких проблем. Я всё-таки улетаю надолго, впервые в жизни за
границу.
— В том-то и дело, — пробормотал Нолик с тяжёлым вздохом.
— Да что с тобой? — удивилась Соня. — Ты как будто не рад за
меня. Сам же все это устроил, принёс мне визитку Кулика, заставлял звонить.
— Я не подумал…
— О чём?
— О том, что они заберут тебя так далеко, так надолго. Ты
мне вообще ничего не рассказываешь. Как прошла встреча со стариком Агапкиным?
Он что-нибудь сообщил интересное про снимки?
— Не сообщил. Рассказывать нечего.
— Хотя бы посиди со мной пять минут.
— Прости, подожди, позже!
— Никогда, никогда у тебя нет на меня времени, — жалобно
проворчал Нолик.
— Арнольд, хватит дуться! — Соня мимоходом чмокнула его в
щёку и убежала. Её звала из кухни Вера Сергеевна.
Когда наконец сели в машину, чтобы ехать в аэропорт, Нолик
вдруг спросил:
— Значит, ты совершенно ничего нового от Агапкина не узнала?
— Сколько раз повторять? Нет!
