Петроградский Совет издал приказ №1, который упразднил
офицерские титулы. Теперь низшие чины не обязаны были исполнять приказы
офицеров вне службы и отдавать честь. Фактически армией стали управлять
революционные агитаторы. Толпы вооружённых, разагитированных дезертиров шныряли
по городам и деревням, грабили, убивали, насиловали, жгли.
Создавались бесконечные комитеты и союзы, не прекращались
съезды и митинги. Керенский объезжал войска, произносил речи, выражал
сожаление, что его обязанности политического и государственного деятеля не
позволяют ему присоединиться к войскам и погибнуть вместе с ними геройской
смертью. Решительный час близок. Солдаты, которых при царе заставляли рисковать
жизнью в бою, устрашая их кнутом и пулемётом, теперь готовы к высочайшей жертве
во имя светлого будущего России.
Он принимался трясти руки высшим чинам, обнимать их, как
будто поздравляя офицеров с их собственным упразднением. Потом кланялся и
улыбался под исступлённые солдатские овации. От возбуждения у него иногда
случались странные припадки, вроде падучей, что вызывало у простонародной толпы
мистический трепет и возводило нервного адвоката в ранг пророка.
В госпитале солдаты стали требовать, чтобы офицеров клали в
общие палаты, выздоравливающие раненые создали специальный комитет «по борьбе с
контрреволюцией и офицерскими привилегиями», уполномоченные проверяли,
одинаковы ли у всех еда, бинты, лекарства, не лечат ли врачи простых солдат
хуже, чем офицеров. Если кто-то из низших чинов нечаянно, по привычке, отдавал
честь, его объявляли врагом народа. Случались драки. Дрались костылями,
загипсованными руками. Санитары не слушались приказов. Разнимать дерущихся
приходилось сёстрам и врачам.
Эпидемия всеобщего политического пафоса перешла в эйфорию.
В Москве, в Малом театре, после каждого спектакля показывали
«живые картины». Занавес поднимался под звуки «Марсельезы». Декорация
изображала лазурное небо с ярко горящим солнцем. Под солнцем женщина в русском
костюме с разорванными кандалами, освобождённая Россия. Вокруг неё Пушкин,
Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Толстой, Достоевский, Чернышевский.
Здесь же сидит, скрестив руки, Бакунин, стоит Петрашевский, думает думу
Шевченко. Перовская в чёрном платье, среди измождённых лиц в серых арестантских
халатах, дальше — студенты, крестьяне, солдаты, матросы, рабочие. В мундирах
александровских времён декабристы. Все победно поют «Марсельезу».
Декорации и костюмы создал художник Коровин. Россию
изображала актриса Яблочкина. Живые картины всю весну 1917 года завершали
каждый спектакль. Впереди стоял на сцене комиссар московских театров князь
Сумбатов-Южин. Публика неизменно рукоплескала. У многих на глазах были слёзы.
Закрывались продуктовые лавки, все длиннее становились
очереди за хлебом и мясом, все грязнее улицы. Зато в красном кумаче и в духовых
оркестрах не было недостатка.
Агитаторы, уполномоченные Советом рабочих и солдатских
депутатов, снабжённые мандатами, собирали толпу на митинги и демонстрации,
возбуждали её речами, призывами, обещаниями, лестью. Толпа одобрительно слушала
и грызла семечки.
Михаил Владимирович обычно много ходил пешком по Москве,
особенно весной. Но теперь старался не бывать на улице. Вид возбуждённых толп
вызывал у него тоску и отвращение. Ещё не утихла боль после смерти Володи.
Теперь к ней прибавился животный, неодолимый страх за Таню и Андрюшу, за их
будущее, за их жизнь в стране, которая больше всего напоминала сейчас палату
буйно помешанных в доме скорби.
Он стал плохо спать, несмотря на то что глушил себя работой,
доводил до крайней степени усталости. Все равно оставалось свободное время, и
надо было занять его чем-то, лишь бы не выходить на улицу, не общаться с
людьми, не читать газет, листовок и воззваний, которые сыпались из окон, из
автомобилей, расклеивались на стенах домов, на афишных столбах, делали город
ещё грязнее и гаже.
Поддавшись уговорам Агапкина, профессор все чаще заглядывал
в лабораторию.
Федор Фёдорович пробовал продолжать опыты, но понимал, что
без профессора это бессмысленно. К тому же ему бывало неуютно в одиночестве
среди стеклянных клеток с подопытными животными. Ему казалось, что Григорий
Третий внимательно на него смотрит, следит за каждым его шагом.
Упорный взгляд рубиновых глазок неприятно действовал ему на
нервы.
Агапкин вообще был не в лучшей форме. Он тяжело пережил
известие о венчании Тани и Данилова. Потребовались огромные усилия, чтобы
поздравить молодожёнов, пожать руку сопернику.
Таня переехала к Данилову на Сивцев. Без неё в доме стало
пусто и скучно. Федор Фёдорович видел её только в госпитале. Но в начале апреля
Данилов опять отправился на фронт. Его в любой момент могли убить, не только
немцы и австрийцы, но и свои. Это грело Агапкину душу.
Таня вернулась домой, и всё пошло по-прежнему, будто не было
никакого венчания. Она готовилась к выпускным экзаменам, потом собиралась
поступать на медицинское отделение Высших женских курсов Герье. Прошёл апрель,
май. Андрюшу хотели отправить в Ялту к тёте, но поезда ходили плохо, он остался
в Москве.
В июне Таня успешно сдала выпускные экзамены и стала
готовиться к вступительным. Агапкин взялся помочь ей с химией, он хорошо помнил
университетский курс.
Когда они сидели рядом, склонившись над учебником, почти
соприкасаясь щеками и коленями, ему казалось, что сердце его лопнет от счастья.
На правах учителя он мог накрыть ладонью её руку, убрать ей за ухо прядь,
упавшую на лицо. Она как будто не замечала этого или делала вид, что не замечает.
Только однажды, когда он почти коснулся губами её шеи, она вдруг резко
повернулась и сказала:
— Федор Фёдорович, у вас такая тяжёлая одышка, вы много
курите.
Начался душный, пыльный июль.
Ясным воскресным утром Таня вышла к завтраку в лёгкой юбке и
свободной кисейной блузке. Солнце било в открытое окно, она остановилась, чтобы
задёрнуть штору, и как-то так повернулась, что Агапкин, не сводивший с неё
глаз, вдруг отчётливо увидел маленький округлившийся живот. «Четыре месяца, —
подумал он с холодным отчаянием, — родит в ноябре».
После завтрака он поднялся в лабораторию, и опять его
встретил рубиновый немигающий взгляд. Следовало забыть обо всём и продолжать
опыты. Теперь за ними стояло не только великое открытие, которое изменит мир,
но и его собственная жизнь. Между ним, доктором Агапкиным, и лабораторными
крысами в прозрачных клетках существовала тайная связь. Он стал таким же
подопытным экземпляром, как они. У него, как у них, в центре мозга, в крошечных
известковых капсулах жили цисты неизвестного науке паразита.
С тех пор как прошла лихорадка, он ничего особенного не
чувствовал. Выросли новые волосы, гуще и мягче прежних. Кожа стала глаже,
ровнее. Исчезла лёгкая близорукость. Впрочем, перемены были столь
незначительны, что никто, кроме него самого, не заметил их.
