— Ну, началось! — двенадцатилетний Андрюша закатил глаза,
скривил губы, выражая крайнюю степень скуки и усталости.
— Был бы счастлив иметь их в друзьях! — Володя кинул в рот
хлебный шарик. — Любой злодей и циник в сто раз интересней сентиментального
зануды.
Михаил Владимирович хотел что-то возразить, но не стал. Таня
поцеловала отца в щёку, шепнула:
— Папочка, не поддавайся на провокации, — и вышла из
гостиной.
Оставшиеся три дня до именин каждый продолжал жить сам по
себе. Володя исчезал рано утром и возвращался иногда тоже утром. Ему было
двадцать три. Он учился на философском факультете, писал стихи, посещал кружки
и общества, был влюблён в литературную даму старше него на десять лет,
разведённую, известную под именем Рената.
Андрюша и Таня ходили в свои гимназии. Таня, как обещала,
успела сводить брата в художественный театр на «Синюю птицу», Михаил
Владимирович дежурил в военном лазарете Святого Пантелеймона на Пречистенке,
читал лекции в университете и на женских курсах, вечерами закрывался в лаборатории,
до глубокой ночи работал и никого к себе не пускал. Когда Таня спрашивала, как
поживает крыс Григорий Третий, профессор отвечал: «Отлично». Больше она не
могла вытянуть из него ни слова.
Утром 25-го за завтраком Михаил Владимирович произнёс короткую
речь:
— Ты теперь совсем взрослая, Танечка. Это грустно. Тем более
грустно, что мама не дожила до этого дня. Маленькой ты уже никогда не будешь.
Сколько всего ждёт тебя яркого, захватывающего, какой огромный и счастливый
кусок жизни впереди. И все в этом новом, удивительном и странном двадцатом
веке. Я хочу, чтобы ты стала врачом, не пряталась от практической медицины в
отвлечённую науку, как я, а помогала людям, облегчала страдания, спасала,
утешала. Но не дай профессии съесть всё остальное. Не повторяй моих ошибок.
Юность, молодость, любовь…
На последнем слове он закашлялся, покраснел. Андрюша хлопнул
его по спине. Таня вдруг засмеялась, ни с того ни с сего.
Весь этот день, двадцать пятое января тысяча девятьсот
шестнадцатого года, она смеялась, как сумасшедшая. Отец вдел ей в уши маленькие
бриллиантовые серёжки, именно те, на которые она давно заглядывалась в витрине
ювелирной лавки Володарского на Кузнецком. Старший брат Володя преподнёс томик
стихов Северянина и вместо поздравления зло паясничал, как всегда. Андрюша
нарисовал акварельный натюрморт. Осенний лес, пруд, подёрнутый ряской,
усыпанный жёлтыми листьями.
— У барышни, сестрицы вашей, самый весенний возраст, а вы
все увядание рисуете, — заметил доктор Агапкин Федор Фёдорович, папин ассистент.
Таню он раздражал. Это был пошло красивый мужчина с
прилизанными каштановыми волосами, девичьими ресницами и толстыми томными
веками. На именины она его не приглашала, он сам явился прямо с утра, на
завтрак, и преподнёс имениннице набор для вышивания. Рукоделием Таня никогда в
жизни не занималась и вручила подарок Агапкина горничной Марине.
Более всех растрогала и насмешила Таню нянька Авдотья.
Старая, из дедовских крепостных, почти глухая, сморщенная, она жила в доме на
правах родственницы. На день ангела она, как в прошлом году, как и в
позапрошлом, преподнесла Тане все ту же куклу, Луизу Генриховну.
Кукла эта многие годы была предметом борьбы и интриг с
нянькой. Она сидела на комоде в нянькиной комнате, без всякой пользы. Зелёное
бархатное платье с кружевами, белые чулки, замшевые ботинки с изумрудными
пуговками, шляпка с вуалеткой. Когда Таня была маленькой, нянька только
изредка, по праздникам, позволяла ей прикоснуться к розовой фарфоровой щеке,
потрогать тугие русые локоны Луизы Генриховны.
Лет тридцать назад няня выиграла куклу на детском
рождественском утреннике в Малом театре для тёти Наташи, папиной младшей
сестры. Наточка, нянина любимица, была девочка аккуратная, тихая, в отличие от
Тани. На Луизу Генриховну она только смотрела.
Таня поцеловала няньку, усадила куклу на каминную полку и
забыла о ней, вероятно, до следующего года.
Вечером к дому на Ямской подъезжали извозчики. Нарядные дамы
и господа с цветами, с подарочными коробками ныряли в подъезд, поднимались в
зеркальном лифте на четвёртый этаж.
Университетские профессора с жёнами, врачи из госпиталя,
адвокат Брянцев, сдобный золотисто-розовый блондин, похожий на постаревшего
херувима с полотен Рубенса. Аптекарь Кадочников, в своих вечных валенках,
которые носил круглый год из-за болезни суставов, но в штанах с лампасами, в
сюртуке и в крахмальном белье по случаю именин. Танины подруги-гимназистки,
дама-драматург Любовь Жарская, старая приятельница Михаила Владимировича,
высокая, страшно худая, со взбитой рыжей чёлкой до бровей и вечной папироской в
уголке пунцового тонкого рта. Несколько сумрачных надменных
студентов-философов, приятелей Володи, наконец, его любовь, загадочная Рената,
с голубоватым от пудры лицом и глазами в траурных овальных рамках.
Вся эта разнопёрая публика крутилась в гостиной, смеялась,
язвила, сплетничала, пила лимонад и дорогой французский портвейн, наполняла
пепельницы окурками и мандариновыми корками.
— В Доме поэтов литературный вечер, будут Бальмонт, Блок.
Пойдёшь? — спросила Таню шёпотом её одноклассница Зоя Велс, коренастая
застенчивая барышня. Лицо её было сплошь усыпано веснушками. Огромные голубые
глаза выглядели как куски чистого неба среди тёмной унылой ряби облаков.
— Зоенька, вы нам стихи почитаете сегодня? — спросил
интимным басом студент Потапов, Володин приятель, оказавшийся рядом.
Таня уловила издевательские нотки, а Зоя — нет. Зоя в
Потапова была влюблена, впрочем, в Володю тоже. Она влюблялась во всех молодых
людей одновременно и пребывала в постоянном горячечном поиске мужского
внимания. Её отец, очень богатый скотопромышленник, владелец скотобоен, мыльных
и колбасных фабрик, собирался выдать её замуж за дельного человека, она же
хотела роковой любви и писала стихи с кокаином, бензином, Арлекином и
револьвером у бледного девичьего виска.
— Да, если вы настаиваете, — ответила Зоя Потапову и
покраснела так, что веснушки почти исчезли.
— О, я настаиваю! — томно простонал Потапов.
— Мы все настаиваем! — поддержал игру Володя. — Зачем нам
Бальмонт и Блок, когда есть вы, Зоенька?
— Богиня! — Потапов поцеловал ей ручку.
— Вот что! — развеселился Володя. — Мы устроим
мелодекламацию. Таня поиграет, а вы, Зоенька, будете читать стихи под
фортепиано, нараспев.
— Прекрати, это подло! — шепнула Таня брату и больно
ущипнула его за ухо.
Рената, одиноко курившая в кресле в другом конце гостиной,
вдруг разразилась русалочьим смехом, таким громким, что все замолчали,
уставились на неё. Она тоже замолчала, так и не объяснив, что её рассмешило.
