Через свои старые связи отставной полковник ФСБ Зубов сумел
выяснить, что бывший ассистент профессора Свешникова — не фикция, не
самозванец, выживший из ума. Он единственный из сотрудников секретного отдела
ОГПУ, кому удалось уцелеть после всех процессов тридцатых и пятидесятых. Он
последний представитель московского отделения ложи розенкрейцеров. Он выжил и
жил бесконечно долго, как будто специально для того, чтобы в ноябре 2005 года
Пётр Борисович Кольт явился в его квартиру, пропахшую ароматическим дымом, и
услышал от него всё, что хотел услышать.
Неважно, сколько пришлось потратить сил и денег, чтобы
общение Агапкина и Кольта стало сугубо конфиденциальным. Ветеран-чекист
находился под опекой того ведомства, которому отдал лучшие годы своей огромной
жизни. Кроме каких-то иногородних троюродных племянников и племянниц, он не
имел родственников. Он был генералом в отставке и официально числился
внештатным консультантом. Голова его работала отлично. Его берегли и охраняли
как кладезь информации и живую реликвию, но не потому, что надеялись через него
узнать тайну метода профессора Свешникова.
— Несколько удачных опытов — это ещё не метод, — сказал
полковнику Зубову его бывший коллега, молодой майор архивист, — профессоров и
академиков, занятых этой темой, под крышей Института экспериментальной медицины
и под прочими научными крышами работало больше дюжины. Богомолец, Заварзин,
Савич, Тушнов. Вытяжки из желез, моча беременных женщин, всякие восточные дела.
На фоне сегодняшнего развития биологии и медицины это пещерный век.
Хитрый Иван Анатольевич не стал в разговоре с майором
подчёркивать свой интерес именно к Свешникову. С самого начала он придумал
легенду, будто его шеф Пётр Борисович Кольт на старости лет увлёкся историей
эзотерических учений. Заболел он этим после того, как посетил раскопки древнего
монастыря в Вуду-Шамбальском автономном округе, и теперь у него в голове
рождаются всякие проекты. Строительство музея, съёмка серии документальных
фильмов.
— Федора Фёдоровича снимать нельзя, — предупредил майор.
— Вот именно поэтому шеф хочет пообщаться с ним лично.
Ничего странного в новом хобби олигарха не было. Мало ли как
развлекаются очень богатые люди? Кто-то собирает антиквариат, кто-то покупает
футбольные команды, кто-то живёт на яхте и путешествует по земному шару, чтобы
иметь свою личную весну круглый год. Пётр Борисович Кольт нашёл для себя вот
такую забаву — древние культы, раскопки, оккультизм в истории спецслужб.
Первые несколько встреч со старцем прошли мучительно.
Агапкин мог часами рассказывать о шлемах для передачи мысли на расстоянии, о
расшифровке древних рукописей и шпионских кодов, об экспедициях на Белое море и
на Тибет, о переливании крови и скрещивании людей с обезьянами. Но как только
звучало имя Свешникова, у него начинал крупно трястись подбородок и он бормотал
жалобно:
— Что вам от меня нужно? Я ничего не помню.
Так прошёл месяц, два. Зубов и Кольт почти потеряли надежду,
но однажды, к концу очередной беседы, в усталом бормотании Агапкина вдруг
прозвучало несколько странных фраз:
— Если он узнает, что это от меня, не отдаст ни за что. Он
хочет, чтобы я мучился вечно. Он уверен, что вот так я наказан и справедливость
торжествует.
Сказав это, старец горько заплакал. Зубов растерялся, а
Кольт вдруг сделал нечто неожиданное. Он достал платок, вытер слёзы с
пергаментных щёк и стал гладить старца по голове, как маленького ребёнка,
приговаривая:
— Ну, все, все, успокойся. Я с тобой, ты больше не будешь
мучиться, плохое закончилось, впереди только хорошее, он простит тебя и все
отдаст.
Зубов изумлённо открыл рот, а потом едва успел включить
маленький диктофон, который уже давно убрал в карман, ни на что не надеясь.
С тех пор Кольт так часто прослушивал эту двухчасовую
запись, что выучил рассказ Агапкина почти наизусть. Его не покидало чувство,
что он выиграл самую важную сделку в своей жизни, и хотя до победы было ещё
далеко, он помолодел сразу лет на десять. Распрямил плечи, стал носиться по
Москве на новеньком серебристом «Лаллете», сменил строгий костюм на модные
мешковатые джинсы, вместо ботинок крокодиловой кожи надел оранжевые кеды и
выбрал себе в спутницы не стандартную бесплотную модель, а наливную упитанную
зверушку Жанну.
Массажные струи приятно щекотали тело. В просторной ванной
комнате стояла стереосистема, Кольт любил именно там слушать музыку. Но сейчас
из колонок звучали не Моцарт, не Чайковский, не «Битлз».
Кольт поставил диск, который принесли ему полчаса назад от
Зубова.
Разговаривали два человека, мужчина и женщина. Голос мужчины
звучал глухо, невнятно, и Кольт машинально отметил про себя, что новую вставную
челюсть старику сделали неудачно.
Женщина говорила чётко, было слышно, что она волнуется.
— …кто держит на руках моего маленького папу? Человек в
форме лейтенанта СС, кто он?
— Не кричите. Я не выношу этого.
— Я вовсе не кричу, но, если вам так показалось, извините.
— Где вы взяли снимки?
— Папа привёз их из Германии.
— Дмитрий? Привёз из Германии? Зачем же вы явились с ними ко
мне? Спросите у него.
— Не могу.
— Почему?
— Он умер.
— Когда?
— Одиннадцать дней назад. Он вернулся из Германии. Он был
немного странный, мрачный. Но на сердце не жаловался, он вообще был здоровым
человеком. Все последнее время, до поездки и потом, он с кем-то встречался.
Накануне кто-то пригласил его в ресторан, он позвонил мне поздно вечером,
попросил, чтобы я забрала его на машине. Он ждал на улице, возле ресторана.
Пообещал утром рассказать нечто важное. А ночью умер. Врачи сказали, острая
сердечная недостаточность.
— Умер. Стало быть, не уговорили.
Кольт выключил воду, нахмурился, взял пульт, лежавший на
краю ванны, и прокрутил этот кусок ещё раз.
Москва 1917
Многие не могли простить Михаилу Владимировичу испорченного
праздника свободы в кабинете главного врача. Особенно неприятно было
напоминание о присяге. В военном госпитале большинство врачей имели воинские
звания. Плох ли, хорош император, но они клялись ему в верности, а потом стали
аплодировать отречению и пить шампанское. Не каждый способен заглушить в себе
гаденькое послевкусие, которое оставляет предательство.
Профессор Свешников и несколько старых сестёр-монахинь
составили маленькую госпитальную оппозицию всеобщему воодушевлению. Когда стало
известно, что царская семья арестована, сестра Арина плакала, Свешников ходил с
траурным лицом. Все приветствовали Временное правительство, взахлёб
пересказывали друг другу очередную речь Керенского, восхищались: как он хорош,
обаятелен, какой у него трогательный близорукий взгляд и мягкий глубокий
баритон.
