Из открытой форточки донёсся гвалт, топот, стали слышны
отдельные голоса: «Долой правительство! Долой войну! Долой немку!», потом
запели «Марсельезу».
Окно выходило на Пречистенку. Утоптанный снег был покрыт
подсолнечной шелухой. Шли люди с красными транспарантами и флагами. Таня
закрыла форточку, вернулась к фельдфебелю.
— Поплакал и будет. Спи.
Он бормотал всё тише, всё спокойнее. Таня закрыла глаза
только на минуту, прислонилась головой к стене и тут же провалилась в сон. Ей
приснился Данилов. Опять от него не было вестей. Ходили страшные слухи о бунтах
в полках, о том, что солдаты стреляют и вешают офицеров.
Павел Николаевич стоял прямо тут, в дверном проёме. Халат
накинут поверх шинели, в руке фуражка. Он смотрел на неё, потом тихо, шёпотом,
позвал:
— Танечка!
— Спит она, умаялась после ночи, — прозвучал рядом знакомый
голос, — разбудить?
— Не нужно, я подожду.
Таня открыла глаза. Он правда был здесь, в палате, живой,
невредимый. С ним рядом стояла сестра Арина.
— Иди уж, я останусь. Да глядите там, на улице, осторожней,
опять эти ходят, с кумачами.
В коридоре они обнялись.
— Танечка, я все знаю о Володе. Я пытался вырваться раньше,
но не получилось. Михаил Владимирович сейчас в офицерской палате наверху. Я уже
виделся с ним. Он хорошо держится, только похудел сильно. Впрочем, вы тоже.
Совсем не спите?
— Почему? Сплю. Вы как раз застали меня спящей.
Они шли по коридору к лестнице. Вдруг Таня резко обернулась.
Им в спины смотрел Агапкин. Она кивнула ему, полковник поклонился. Федор
Фёдорович ответил лёгким вежливым поклоном и исчез за ближайшей дверью.
Извозчиков не было. По заплёванной мостовой шла очередная
демонстрация с транспарантами, знамёнами, с красными бантами и красными
повязками на руках. Пришлось стоять ждать, пока пройдут.
— Да здравствует демократия!
— Долой войну!
— Городовых на фонари!
— Мир хижинам, война дворцам!
Голоса были визгливые, в основном женские. От криков
закладывало уши. Молодой рабочий, в кепке, в чёрном, с чужого плеча, пальто,
приостановился, впился опухшими глазами в лицо Данилова. Сплюнул прилипший к
губе окурок и заорал шальным фальцетом:
— Офицерье к стенке!
Таня сильно потянула полковника за руку.
— Пройдёмте переулком.
Пока шли пешком до Брестской, он рассказал, что царь
подписал отречение в пользу великого князя Михаила Александровича. Это
произошло в ночь со второго на третье марта в Пскове.
— В Петрограде хаос, ужас, войска переходят на сторону
восставших. Михаил тоже отрёкся. Что будет дальше, неизвестно.
— А как же Александра Фёдоровна, дети? — спросила Таня.
— Они в Царском, больны корью.
— Вы папе уже сказали?
— Нет. Пока только вам.
По Тверской шагала ещё демонстрация, те же знамёна, банты,
крики:
— Долой правительство!
— Долой войну!
— Долой немку!
Не было уже никакого правительства. Некому продолжать войну.
Полки бунтовали, дезертировали тысячи солдат, офицеров расстреливали или
забивали насмерть. Александра Фёдоровна в Царском Селе, беспомощная и
потерянная, с больными детьми, ждала мужа, полковника Романова.
Петроград был в крови и копоти. Московские мостовые пока
покрывались только слоем подсолнечной шелухи. С торговых домов фирм —
поставщиков императорского двора сшибали двуглавых орлов. Выли гудки бастующих
заводов. В лавках били стекла. Города наполнялись дезертирами и уголовниками. В
редакции популярного журнала «Нива» энергично стучали пишущие машинки.
«Россия свободна! Всем нам, русским людям, выпало на долю
стать творцами новой русской эры. В вешние февральские воды на наших глазах в
великой книге судеб нашей родины перевёрнута последняя страница невозвратного
позорного строя!»
Вечером главный врач госпиталя собрал всех в своём кабинете.
— Господа, царь отрёкся от престола. Манифест подписан.
Россия свободна.
Кто-то стал аплодировать, кто-то жал руку соседу. Все
поздравляли друг друга, даже шампанское появилось. Михаил Владимирович сидел в
углу, низко опустив голову.
— Профессор, что с вами? Неужели не рады? Мы все так ждали
этого, теперь начнётся совсем другая, новая жизнь. Нет больше самодержавия,
нет!
Михаил Владимирович поднял голову, оглядел всех и тихо
произнёс:
— Я царский генерал. Я присягу давал. Мне, господа,
радоваться нечему.
Утром 6 марта Таня и Павел Николаевич обвенчались в Храме
Большого Вознесения.
Глава двенадцатая
Пётр Борисович привык мало спать и легко переносил бессонные
ночи. Его новая подружка Жанна была неутомима. Впервые за многие годы он уже
вторую неделю подряд обходился без стимуляторов. Жанна скакала на нём или под
ним удивительно долго и не только профессионально, но самозабвенно, минут по
сорок, два-три раза за ночь. Галоп сменялся томительно медленной трусцой, потом
рысь, опять галоп, электрическая судорога взмыленных тел, прохладный душ,
короткий крепкий сон, и все сначала.
«А может быть, и не надо ничего, никаких биологических
фокусов? — думал Пётр Борисович, нежась ранним утром в джакузи. — У девочки
бешеная энергетика. Роскошная зверушка, ничего никогда не говорит, молчит или
стонет, поскуливает страстным басом. Вот он, мой эликсир молодости. Ни тебе
давления, ни сердечной боли».
Давно уже Петру Борисовичу не было так хорошо. Впрочем, в
глубине души он понимал, что дело вовсе не в роскошной зверушке Жанне. Гонка,
начавшаяся в новогоднюю ночь в Куршевеле, длилась шесть лет. Сейчас он вышел на
финишную прямую.
Чутье не обмануло его, когда он заставил Ивана Зубова
связаться с профессором Мельником. Сам по себе профессор был пустым местом,
хвастуном и попрошайкой, но через него удалось выйти на бесценную фигуру, реального
свидетеля и участника событий, которые так интересовали Петра Борисовича.
Фигуре этой скоро исполнялось сто шестнадцать лет. Пусть это
была развалина с парализованными ногами и трясущейся челюстью, пусть вид Федора
Фёдоровича Агапкина вызывал жалость и отвращение, но сам факт существования
этого дореволюционного ископаемого наполнил измученное сердце Кольта жгучей
целительной надеждой.
