На банкетах много и вкусно ели. Между тем все острее чувствовались
перебои с продовольствием. Очереди за мясом, за хлебом, за крупой гудели
разговорами, ораторствовали кухарки, солдатки матерно поносили государыню. Её
особенно ненавидели, и единственным аргументом было то, что царица — немка.
Немка — значит, сочувствует врагу, шлёт ему по специальному телеграфу из
Царского русские военные секреты. То, что Александра Фёдоровна была более
англичанкой, чем немкой, как-то забылось само собой.
У ненависти логики нет. Возможно, глубокий древний инстинкт
говорил этим бабам, что царь любит жену сильнее, чем Россию, заботится о ней
больше, чем о государственных делах и народных нуждах.
В первые дни января известие об убийстве Распутина вызвало
всеобщее ликование, узнав, что в убийстве принял участие великий князь Дмитрий
Павлович, в храмах ставили свечи у иконы св. Димитрия. Но к февралю пошли иные
толки. Предмет насмешек, частушек, карикатур, гнусный развратник и пьяница,
глава «клики», олицетворение «тёмных сил», теперь предстал благородным
мучеником, борцом за народную правду. Враги народа убили старца потому, что он
был простым сибирским крестьянином и защищал народ перед царём и вельможами.
С 29 января в Петрограде проходила конференция союзников.
Высокие представители Франции, Англии, Италии в сопровождении военных и
гражданских делегаций совещались на высшем уровне, вырабатывали программу
коллективных действий для ускорения победы. В честь конференции происходило
много торжественных завтраков, обедов, банкетов. Западные дипломаты увлечённо
обсуждали внутреннюю политику России и предлагали свои прогнозы.
Одни считали, что царская монархия вскоре будет свергнута
народным восстанием и немедленно заменена конституционным демократическим
режимом, согласно программе партии кадетов. Возможно небольшое кровопролитие,
но ничего страшного. Новый порядок утвердится скоро и безболезненно.
Другие, напротив, утверждали, что падение царизма приведёт
Россию к анархии, хаосу и гибели. Россия потопит себя в собственной крови, от
великой державы останутся руины.
Едины были в одном: революция неизбежна.
23 февраля конференция закончилась. На следующий день
началась революция.
Всю зиму стояли лютые морозы, иногда ниже сорока градусов.
Лопались паровозные трубы, выходили из строя сотни локомотивов. Рабочие
бастовали, чинить паровозы было некому. В последнюю февральскую неделю выпало
очень много снега. Не хватало рук и лопат, чтобы расчищать железнодорожные
пути. В Петрограде хлебные очереди стихийно перерастали в митинги, выкрикивали
лозунги и хором пели «Марсельезу». Громили булочные, размахивали красными
знамёнами, кричали «Да здравствует республика!». Солдаты, казаки братались с
бунтующей толпой, разгоняли полицию, стреляли в жандармов.
28 февраля Петроград был красен от знамён и пожаров, чёрен
от толп и копоти. Пылали полицейские участки, Окружной суд, охранка.
Открывались тюрьмы, выходили на свободу уголовники, оркестры играли
«Марсельезу».
В Москве пока было спокойнее.
Утром 5 марта, в понедельник, Михаил Владимирович готовился
к операции по извлечению осколка снаряда из плечевой кости фельдфебеля
Ермолаева. Консилиум пришёл к выводу, что спасти руку не удастся, необходима
ампутация.
— Лучше убейте меня! Пятеро детей, жена больная,
мамаша-старуха, я один кормилец, не хочу видеть, как они все помрут с голоду
без моей правой руки! — кричал Ермолаев, метался на столе так, что невозможно
было удержать и дать наркоз.
— Ну, будет, будет. Успокойся. Вытащим осколок, руку спасём,
— сказал Свешников.
— Напрасно вы, Михаил Владимирович, тешите его надеждой, —
шёпотом заметил Потапенко, — вы же видите, воспаление пошло вверх, в сустав.
— Без надежды он умрёт под наркозом, — возразил за
профессора Агапкин.
Федор Фёдорович окончательно оправился после болезни.
Правда, выглядел немного странно. Сбрил волосы. После стольких дней лихорадки
они стали сильно падать. Кожа покраснела, шелушилась. Вероятно, из-за того, что
во время болезни он ел слишком много лимонов и обтирался крепким уксусом.
Как только Агапкин поднялся с постели, он неотлучно был
рядом с профессором, ассистировал при операциях, помогал осматривать больных,
проверял, аккуратно ли выполняются назначения профессора, напоминал, что пора
обедать. Исключением стали только ночные дежурства.
Раньше Федор Фёдорович легко путал день с ночью, мог не
спать сутками, теперь после полуночи его неодолимо клонило в сон, он, как
сомнамбула, шёл в тёмное помещение или гасил свет, мог уснуть сидя. Если к двум
часам ночи не удавалось спрятаться в темноту, его мучили страшные головные боли
и потом весь день он чувствовал себя больным, разбитым.
По счастью, в ночь на понедельник 5 марта Агапкин отлично
выспался. Операция была долгой, сложной. Все, кроме него и профессора,
постоянно отвлекались на разговоры о событиях в Петрограде. Точной информации
пока не было. Газеты с конца февраля выходили нерегулярно, с опозданием.
Пользовались слухами.
Доктор Потапенко спорил о том, правда ли, что Волынский полк
отказался стрелять в бунтующих рабочих на Невском. Спорил так горячо и
увлечённо, что подал профессору большой торзионный пинцет вместо скальпеля.
Доктор Грунский, отвечавший за наркоз, не заметил, что у больного дрожат веки и
сейчас он проснётся.
Агапкин едва поспевал исправлять чужие ошибки и невольно
любовался точными, быстрыми движениями Михаила Владимировича. Казалось, в
операционной никому, кроме них двоих, не был интересен человек на столе. Правая
рука фельдфебеля Ермолаева мелочь по сравнению с великой революцией.
Осколок вытащили, рану прочистили и зашили. Оставалось
ждать, как пойдёт заживление. Ермолаев лежал в палате, отходил от наркоза. С
ним сидела Таня. Она изо всех сил боролась со сном после ночного дежурства, но
упрямо не шла домой, осталась сидеть с фельдфебелем, чтобы следить за пульсом,
вовремя заметить, если вдруг откроется кровотечение, поднимется температура.
Так она сидела с каждым больным, которого оперировал папа.
Ермолаев зашевелился, застонал, приподнял веки и просипел
чуть слышно:
— Рука!
— На месте твоя рука, — сказала Таня.
— Не чувствую. Не верю.
Таня легонько сжала его кисть, заодно проверила, гнутся ли
пальцы, и спросила:
— Теперь чувствуешь?
Ермолаев часто, шумно задышал, всхлипнул, зашмыгал носом,
забормотал, облизывая губы:
— Пресвятая Владычица Богородица, оставили! Сохранили
руку-то мою, детушкам моим кусок хлеба, жене моей Дуне, мамаше, Серафиме
Петровне, с голоду помереть не дали, век буду Бога молить за профессора Михал
Владимирыча.
