Москва, 1917
Всё кончилось. Над Володей вырос невысокий холм. Снег
усилился, поднялась метель, под снегом исчезли венки, живые и восковые цветы.
Жарская взяла под руку старую няню, повела к воротам. За ними потянулись
остальные. Продрогшего, ослабевшего от слёз Андрюшу Таня передала Потапову.
Михаил Владимирович неподвижно стоял у могилы.
— Папа, пойдём.
Он молча покачал головой. Перчаток на нём не было. Она
принялась тереть его ледяные руки, дышать на них.
— Папочка, я очень замёрзла, я никуда без тебя не уйду.
— Я мало его любил. Я его не уберёг. Прости меня, — вдруг
произнёс Михаил Владимирович.
— Ты с мамой говоришь? — спросила Таня.
Он не ответил. Обнял её и глухо, страшно заплакал, впервые
за эти дни. Она надела на него свою муфту, повела его между сугробами, по узкой
аллее к выходу. Один раз он остановился, оглянулся, взял горсть снега, протёр
лицо, достал платок, высморкался и сказал уже другим, почти живым голосом:
— Таня, возьми муфту, холодно.
Домой, на поминки, народу пришло больше, чем в церковь и на
кладбище.
Явился Брянцев, несколько Володиных приятелей, старый
аптекарь Кадочников. Таня немного посидела за столом и ушла наверх, в маленькую
комнату возле лаборатории, навестить Агапкина.
Федор Фёдорович слёг на следующий день после смерти Володи.
До последней секунды он пытался Володю спасти. Когда все доступные средства
были исчерпаны, он ввёл ему препарат, шесть кубиков. Но опоздал.
— Безумие. Я действовал словно под гипнозом. Володя несколько
дней назад умолял меня сделать это, от всех в тайне. Я тянул. История с Осей
зажигала во мне надежду, но страх был сильнее. Я не знал точной дозировки и
боялся спросить. В результате я сделал вливание, когда он был уже в агонии.
— Паразит силён, но не настолько, чтобы воскрешать мёртвых,
— произнёс Михаил Владимирович и больше не сказал ни слова.
— Я не имел права, — повторял Агапкин, — но он так просил
меня. Я хотел поговорить с Михаилом Владимировичем, но Володя взял с меня
клятву молчания. Теперь мне кажется, будто именно вливание убило его.
— Не терзайтесь, Федор Фёдорович, — утешала его Таня, —
возможно, на вашем месте я поступила бы так же. Когда вы кололи, Володя уже
умер, от удушья и от потери крови.
Тане было жаль Агапкина. Температура у него к вечеру
поднималась до сорока градусов. Его бил озноб. Она заходила к нему часто, поила
чаем, отваром липы и малины. Михаил Владимирович однажды тоже зашёл, с
фонендоскопом, стал слушать, заглянул в горло, но руки у него дрожали. Он
пробормотал:
— Нет, не могу. Простите. Таня, пригласи Льва Борисовича.
Лев Борисович Кошкин был лучшим госпитальным терапевтом. Он
осмотрел Агапкина, сказал, что в лёгких чисто, горло красное, но без налёта,
железы слегка увеличены. В общем, ничего страшного. Обычная зимняя простуда.
Но, поскольку организм ослаблен нервным потрясением, переутомлением, она
протекает так тяжело. Нужен постельный режим, обильное тёплое питье, лимон,
мёд, уксусные компрессы.
Внизу, в столовой, адвокат Брянцев произносил речь о том, что
Россия теряет лучших своих сынов не только на полях сражений. В последнее время
он так привык говорить с трибуны, что увлёкся и забыл, где находится.
— Володя покинул нас в тяжёлую минуту. Все меньше остаётся
мыслящих людей именно сейчас, когда они так нужны России. Он ушёл в тот час,
когда в России нет человека, который не ощущал бы всем своим существом угрозу,
нависшую над нами. Между тем престол своей реакционной политикой ослабляет
именно наиболее умеренные и культурные слои населения, выбивая почву из-под ног
патриотически настроенных элементов и высвобождая государственный нигилизм.
Жарская под столом наступила ему на ногу, он опомнился и
замолчал. Жарская встала и тоже начала говорить.
— Огненное дыхание грядущей катастрофы жжёт нам лица даже
сквозь январские вьюги. Поклянёмся же, господа, перед памятью нашего
драгоценного мальчика, нашего скептика и философа, нашего Володеньки, ещё
тесней сплотиться вокруг того светлого и чистого, что есть в каждом из нас.
Таня тихо выскользнула из-за стола и ушла к больному
Агапкину.
Он лежал, свернувшись калачиком, лицом к стене. В маленькой
комнате тускло горел ночник. На тумбочке у кровати стояли склянки с
лекарствами, стакан с недопитым чаем. Таня подумала, что он спит, хотела уйти,
но он повернулся, открыл глаза.
— Танечка, не уходите, посидите со мной.
Она села на стул у кровати.
— Как вы себя чувствуете?
— Лучше. Температура упала. Впрочем, я вовсе не рад этому.
— Почему?
— Благодаря болезни я вижу вас чаще, вы заботитесь обо мне.
Пусть из жалости и христианского милосердия, но для меня и это счастье.
— Федор Фёдорович, мы похоронили Володю, — медленно
произнесла Таня, как будто не услышав его.
Он взял свой холодный чай, допил залпом и спросил:
— Отпевание было?
— Да.
— Кто пришёл?
Таня перечислила всех и, помолчав, добавила:
— Рената всё-таки явилась. Вместе с Худолеем. Но в храм не
зашли, ждали на улице.
Агапкин привстал.
— Вот как? Вы говорили с ними?
— Нет. Они ушли очень быстро. Скажите, в ту ночь, когда
Володя заболел, что случилось? Вы тоже были там, в доме Худолея. Я слышала
сквозь сон, как Володя приходил за вами.
— Там срочно требовалась медицинская помощь, — пробормотал
Агапкин, — простите, это не моя тайна. Как Михаил Владимирович?
— Лучше. Но, конечно, оправится не скоро.
— Да, я совсем забыл. Из Ялты письмо, от Оси. Возьмите,
Клавдия заходила ко мне днём, оставила там, на столе.
Таня слабо улыбнулась, распечатала конверт.
Ося писал часто. Рассказывал, как ходит в гимназию, рисовал
яркие литературные портреты одноклассников, учителей, про каждого сочинял
какую-нибудь невероятную историю. Иногда присылал в конверте несколько новых
страниц своего романа об американских индейцах.
Таня подвинула к себе лампу, стала читать и так увлеклась,
что забыла об Агапкине. Он лежал и смотрел на неё.
— Ну, как Ося, здоров?
