— Штопка совершенно не видна! — кричала Кира и трясла перед
лицом мужа серыми носками, скрученными в шарик. — Ты же не будешь там
разуваться!
— Я должен одеться прилично! — кричал профессор. — Ты что,
не понимаешь, как это важно?! Хорошо, чёрт с ней, со штопкой. Но эта рубашка
никуда не годится!
Кира соглашалась, предлагала другую рубашку, натирала
обмылком заедающую молнию на брюках, колола пальцы, спешно пришивая пуговицу.
Борис Иванович в ванной скоблил щеки лезвием, резался, ронял на кафельный пол
бутылку одеколона. У него дрожали руки. Он нервничал. Беготня с носками и
рубашками была для него разрядкой, он орал на жену и срывался по пустякам.
Морочить головы профанам, сочинять для них наукообразные
сказки, скрывать свои истинные намерения под личиной заманчивой полуправды было
чем-то похоже на производство золота из свинца. Но алхимики производили свои
трансмутации в тиши лабораторий, без суеты и спешки. А Борису Ивановичу
приходилось постоянно бегать, звонить, договариваться, трепать языком. Он
уставал, нервничал, люди все больше раздражали его.
— Надо раскручиваться, раскручиваться! — повторял он.
Если раньше он делил своих знакомых на умных и глупых,
добрых и злых, талантливых и бездарных, то теперь главной характеристикой стала
«раскрученность».
— Конечно, его раскрутили! — говорил Бим о молодом учёном,
который получал гранд за границей.
— Смотри, как она лихо раскручивается! — замечал он вечером
у телевизора, увидев свою бывшую аспирантку на экране, в научно-популярном
фильме о жизни водорослей.
— Надо раскручиваться! — объяснял он коллегам после первых
своих интервью, когда ему тактично намекали, что он говорил ерунду.
В результате этого кручения у него рябило в глазах, все
краски сливались, растекались границы предметов.
В голове постоянно ревел миксер, смешивая ложь с правдой,
науку с мистикой, цель со средствами и размалывая все это в серое пюре.
Туповатые денежные люди внимательно слушали его, говорили:
да, очень интересно, мы с вами обязательно свяжемся, все обсудим. И вручали
визитки. Этих визиток скопилась полная жестянка из-под английского чая. Иногда
кто-нибудь, правда, связывался, обсуждал, обещал, но потом не перезванивал и не
появлялся.
— На этот раз всё очень серьёзно, — сказал Бим жене после
визита хозяина изумрудного яйца в институт.
— Ты всегда так говоришь, — заметила Кира.
— Всегда говорю, но сейчас чувствую. Это судьба.
Кира смотрела в окно, пока странная зелёная машина,
увозившая её взволнованного мужа, не скрылась из вида.
— Как вы относитесь к французской кухне? — спросил Зубов.
— Замечательно отношусь.
— Омаров любите?
— Обожаю!
Тёмное дерево, белые скатерти, медь подсвечников, запах
сигар, портреты каких-то усатых французов в толстых рамах, женщины и мужчины за
столиками, безусловно, раскрученные люди, вкус белого вина и розового омара —
всё это заставило забыть о штопаных носках и жестянке с визитками. Даже врождённый
аскетизм не помешал Борису Ивановичу почувствовать прелесть этого тихого места.
Зубов был приятным собеседником. Он умел слушать, не
перебивал, в нём чувствовался искренний интерес к биологии вообще и к Биму в
частности. О проекте не говорили. Борис Иванович решил, что это правильно, ведь
проект засекречен и в первом же разговоре касаться его нельзя.
Впрочем, чужой проект его мало интересовал. Он уже выстроил
в голове чёткий план: пусть они используют его как научного эксперта,
консультанта, а уж он постарается, чтобы сотрудничество продолжилось в нужном
ему направлении.
За десертом Зубов сказал:
— Да, кстати, все забываю вас спросить. Эти западные биологи
постоянно ссылаются на какого-то русского учёного, который якобы занимался
подобными исследованиями ещё в двадцатых годах прошлого века, во время
революции, Гражданской войны. Фамилия его то ли Сверчков, то ли Свечников.
— Свешников! Удивительно, что они его знают. Это совершенно
нераскрученное имя. Зачем он им понадобился?
— Да, действительно, зачем? — улыбнулся Зубов. — Понятно,
что за девяносто лет наука ушла так далеко, что, если этот Свешников и открыл
нечто важное, всё равно оно уже устарело.
Бим положил в рот ломтик ананаса.
— Совершенно верно. К тому же никто до сих пор и не знает,
что именно он открыл.
— Даже вы?
— Ну, я догадываюсь, конечно, в чём там фокус, я всё-таки
немного разбираюсь в биологии.
— Западные учёные считают, что исследования продвигались бы
значительно быстрей и успешней, если бы удалось найти какие-то записи
Свешникова, разобраться в его методе.
Ананас вдруг показался кислым. Наверное, Биму попался
неудачный кусок. Он сморщился и стал объяснять, что никакого метода Свешникова
не существует, это миф. Конечно, история с омоложёнными крысами и морскими
свинками забавна, но если она и представляет интерес, то исключительно с
исторической, а не практической точки зрения. Пусть лучше эти западные эксперты
обратят внимание на то, что актуально сегодня, сейчас, и станет в сто раз
актуальнее завтра. Пусть они заботятся о живой науке, о перспективе, а не
выдумывают сказки о загадочных гениях прошлого.
Зубов вежливо слушал. Бим заводился все больше. Уже не в
первый раз ему тыкали в нос Свешниковым, поистине верно говорят, что в России
ценят только мёртвых гениев, а живых в упор не видят.
Принесли кофе. Зубов закурил.
— Если это миф, то надо покончить с ним раз и навсегда,
разоблачить, уничтожить, — сказал он и одарил Бима своей обаятельной улыбкой, —
но для этого необходимы факты, документы, хоть какая-то конкретная информация.
Разве не приятно будет доказать этим западным снобам, что они заблуждаются и
делают неправильные ставки? Пусть они прозреют и увидят наконец настоящих
гениев сегодняшней российской науки.
Биму не понравился этот иронический тон. Он почувствовал,
что Зубов ускользает, глаза гаснут, интерес тает, и испугался: вдруг этот
туповатый денежный человек тоже возьмёт и исчезнет, как все они исчезают, и
даже визитки не останется.
Бим нахмурился, долго, сосредоточенно молчал, обдумывая
нечто весьма важное, наконец произнёс:
— Разоблачить миф? Уничтожить? — Он заставил себя
улыбнуться, так же широко и весело, как улыбался его собеседник. — А что,
давайте попробуем.
