— Конечно, — Соня поцеловала маму и отправилась в ванную.
Под душем она вдруг стала напевать Love me tender, love me
sweet и продолжала петь, когда вернулась на кухню. Мама тихо хмыкнула и налила
ей кофе. Соня принялась за йогурт, только когда допела последний куплет старого
шлягера Элвиса Пресли.
— Неплохо, — сказала мама, — мелодию врёшь чуть-чуть. И
сипишь, потому что много куришь. А теперь, будь добра, хотя бы взгляни на свои
билеты. Ты знаешь, что у тебя бизнес-класс? И ещё, там наличные, тысяча евро.
Странно, что они даже не попросили никакой расписки. Ещё раз повтори,
пожалуйста, что этот старец сказал про Германию? Что такое ты там должна
узнать?
Мама налила ей ещё кофе. Соня поймала её насторожённый,
тревожный взгляд, попыталась улыбнуться, но вместо беззаботной улыбки
получилась натянутая гримаса.
— Честно говоря, я ничего не поняла. Возможно, он просто
бредил, заговаривался. У него там, в квартире, все очень странно. Ароматические
палочки дымятся. Помощник или охранник, на редкость неприятный тип, они
общаются через какое-то переговорное устройство вроде милицейской рации из
комнаты в кухню. И смешно, и жутковато. «Как слышно? Приём!» Ещё с ним живёт
пудель, почти такой же старый, как он, чёрный, облезлый. Зовут Адам. Пожалуй,
из всей компании пудель самое симпатичное существо.
Мама вдруг нахмурилась, встала и быстро вышла.
— Мам! — удивлённо позвала Соня.
Никакого ответа. Соня выпила кофе, вытащила из папки билеты.
Действительно, бизнес-класс. И конверт с деньгами. Десять бумажек по сто евро.
— Мам, они не сказали, меня кто-то встретит в аэропорту? —
крикнула Соня.
Опять никакого ответа. Только звук льющейся воды. На ванне
стояла доска, на доске таз.
— Мам, что ты делаешь?
— Стираю. Машина у вас не работает, у тебя ничего чистого не
осталось.
— Ну так можно в прачечную, в химчистку сдать, папа всегда
относил.
— Ты улетаешь послезавтра. Какая химчистка?
Мама продолжала усердно стирать, не глядя на Соню.
Таз свалился с доски в ванну. Веру Сергеевну обдало мыльной
водой, Соня взяла полотенце, вытерла ей лицо и вдруг почувствовала, что плечи
её вздрагивают.
— Я очень боюсь за тебя, Софи. Вроде бы все отлично, я
должна радоваться, но мне почему-то страшно.
— Мамочка, ты что? — Соня стала целовать её мокрые глаза,
щеки, заметила, что шрам на виске покраснел и вспух. — Мамочка, ну давай я
никуда не полечу? И ты не полетишь в свой Сидней, хочешь? Ты найдёшь здесь
работу, а твой Роджер будет приезжать к нам в гости.
Вера Сергеевна умылась, поправила волосы перед зеркалом,
прикрыла прядью шрам.
— Не говори глупости. Ничего я не плачу. Мыло попало в
глаза. В Германию ты полетишь, это твой шанс. Никакой работы я здесь не найду.
Роджер приезжать в гости не сможет, у него тяжёлый артрит, он совершенно
беспомощный без меня. А ты займись-ка делом, разбери свои вещи и подумай, что
возьмёшь с собой, что надо купить.
Соня вошла в свою комнату, открыла шкаф, принялась
машинально перебирать вещи, но быстро бросила это занятие, села за стол,
закурила, рассеянно оглядела книжные полки. Взгляд её остановился на тонком
корешке.
«Любовь Жарская. Встречи и расставания».
Воспоминания дамы-драматурга, приятельницы Свешникова,
подарил ей Нолик на день рождения лет пять назад. Когда-то, ещё в юности, он
привил Соне вкус к чтению мемуаров, он сам читал только их, да ещё всякие
исторические труды о войнах. «Ты, кажется, интересовалась профессором
Свешниковым. Вот, эта Жарская его хорошо знала».
Мемуары были написаны надрывно, жеманно. Стиль раздражал, но
было много живых деталей. Богемная Москва, маленькие театры, поэтические
вечера, сгущённый воздух шестнадцатого года, роковые романы, склонность к
мистике, презрение ко всему обычному, обыденному.
Соня вдруг вспомнила, как Нолик сказал, что эти мемуары
впервые были изданы в советское время, но с большими цензурными купюрами.
Изъяли почему-то именно главу о Свешникове, всю целиком, хотя ничего
идеологически опасного она не содержала. Теперь вот полное, без купюр,
переиздание.
Ещё не открыв книгу, Соня поняла, почему ей не давала покоя
оговорка Агапкина, когда он назвал её отца Даниловым. Дама-драматург несколько
раз упоминала «пожилого обожателя Тани, юной дочери профессора» полковника
Павла Николаевича Данилова.
«Никто не понимал, почему Таня, красивая, яркая,
сумасбродная, так благосклонно отнеслась к скучным ухаживаниям этого Данилова,
примитивного неотёсанного солдафона. Что она в нём нашла? В неё был до смерти
влюблён Федя Агапкин, все это видели, а она как будто не замечала, презирала
его. Федя был из простых, мать чуть ли не прачка, он скрывал это. Самолюбивый,
нервный, он всего в жизни добился сам. Сейчас я думаю, что он стал масоном
только потому, что был сильно уязвлён пренебрежительным отношением к нему Тани.
Недавно я слышала, что Федя служит в ЧК Не верю».
Москва, 1917
«Я мало любил его, мало говорил с ним, пренебрегал миром, в
котором он жил в последнее время. Двенадцать лет назад, когда я потерял тебя,
Лидочка, мне казалось, никогда уже не будет больнее. Без тебя мне стало пусто и
холодно. Случались минуты, когда я всерьёз обдумывал, какое лекарство надёжней
спасёт от тоски по тебе — яд или пуля? Но я держал на руках новорождённого
Андрюшу, со мной осталась шестилетняя Таня, Володе исполнилось одиннадцать.
Именно тогда мы с Володей стали отдаляться друг от друга.
Таня была ещё маленькой, для неё смерть не существовала. Она не могла подойти к
гробу не потому, что боялась. Она не верила, что там её мама. Для неё ты
продолжала жить. Я слышал, как она говорила с тобой. В семь, в восемь лет она
учила наизусть стихи Фета и Тютчева, двух любимых твоих поэтов, и читала
шёпотом, глядя в небо, уверенная, что ты слышишь её и видишь. Для тебя она
занималась музыкой, для тебя играла. Тане удалось ускользнуть от лютой боли, от
понимания смерти.
Но Володя прочувствовал все в полную силу. Он стал искать
виноватых и выбрал троих. Меня, маленького Андрюшу и Господа Бога. Именно в
таком порядке.
От меня он отворачивался, убегал. Когда я заходил в детскую,
чтобы поцеловать его на ночь, он натягивал на голову одеяло. К маленькому
Андрюше до года не подошёл ни разу, не посмотрел на него, не дотронулся, не
назвал по имени.
На отпевании он выбежал из церкви и с тех пор никогда там не
был. На него жаловались в гимназии, он прогуливал уроки Закона Божьего, а если
и посещал иногда, то издевался над стариком священником, поднимал его на смех
перед учениками.
