В начале января вся Москва обсуждала убийство Распутина.
Будто бы убили Пуришкевич, князь Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий. Сначала
отравили, потом подстрелили и бросили живым в Неву, под лёд, он выплыл, пробил
лёд, чуть не вылез на берег, пришлось ещё стрелять.
— Слухи, слухи, — отмахивался Михаил Владимирович, — столько
раз уж его убивали.
— Папа, на этот раз правда, — сказала Таня, — газеты пишут,
в лазарете все говорят. Ещё первого января из Невы выловили тело.
Михаил Владимирович газеты читал редко, а сейчас к ним
вообще не прикасался. Госпитальные разговоры пропускал мимо ушей. Он ходил с
серым лицом, несколько раз в квартире устраивался консилиум, Володю осматривали
лучшие специалисты по лёгочным болезням, выписывали лекарства, давали советы.
Всё было напрасно. Оставалась слабая надежда, что молодой организм сам
справится с недугом.
Комната Володи превратилась в лазарет. Агапкин перешёл в
маленький кабинет возле лаборатории, но большую часть времени, свободного от
работы в госпитале, проводил возле Володи. Рената ни разу не пришла, не
позвонила. Не давал о себе знать и Худолей.
— После твоей выходки он, скорее всего, скрылся из Москвы.
Возможно, прихватил с собой Ренату и Сысоева. На них его гипнотические фокусы
действуют безотказно.
— Но и на нас тоже действовали, — напомнил Агапкин, — ты
привёл меня к нему.
Володя слабо улыбнулся и помотал головой на подушке.
— Все это глупые игры, мне казалось, без них скучно.
— А Рената?
— Пустое.
— У него осталась бумага, там наши подписи.
— Не беспокойся. Очень скоро всё кончится, рухнет, запылают
бумаги и департаменты, которым они интересны. Придёт Ванька Каин, станет бить
дубиной по головам всех нас, и будет прав. Мы заслужили. Слушай. Ты должен
знать. Худолей был мастером высокого посвящения в ложе «Нарцисс», это настоящая
закрытая международная ложа. Штаб-квартира в Париже. Худолей перестал
подчиняться, решил создать собственную ложу здесь, в Москве, хотя таких
полномочий у него не было. Ему удалось, он отлично образован, владеет техникой
гипноза, умеет заморочить голову. Он стал менять обряды, слова клятв, принимать
в ложу женщин, что у настоящих масонов запрещено. Ему простили. Тогда он решил,
что простят и всё другое. Он давно затаил зло на одного из мастеров «Нарцисса».
Это крупный московский чиновник, кадет, человек известный и влиятельный. Зина
его дочь.
— Погоди, но как же так? Почему этот крупный чиновник не
хватился раньше? Почему ничего не знал, не замечал?
— Ему в голову не могло прийти. Он был уверен, что Зина
собирается стать монахиней. У него пятеро детей. Зина младшая. Она с детства
была странной, скрытной, фанатично религиозной. Зачем ему приставлять к ней
филёров? На каком основании? А Худолей никогда нигде на людях с ней не
появлялся. Встречались они у Ренаты.
— На что же он рассчитывал? Зачем так рисковать?
— О, ты даже не представляешь степень этого риска! Кроме
прочего, мастер клянётся, что не будет иметь плотских связей с матерью,
сестрой, дочерью своего брата-мастера.
— Тогда тем более — зачем?
— Он наслаждался местью ещё больше оттого, что был риск. Он
страшно самоуверен, он не сомневался, что сумеет все скрыть. Впрочем, если бы
не ты, могло бы так и получиться.
— Но Зина не хотела отдавать ребёнка. Даже если бы ему
удалось отнять, воздействовать на неё гипнозом, она бы все равно свою девочку
не забыла и рано или поздно рассказала отцу.
— Он считал, что никогда. Верил, что Зина полностью в его
власти, она боится и боготворит его. Так и было. Но потом изменилось. Он не мог
предвидеть. Он не учёл того, что лежит за пределами его понимания жизни.
Материнский инстинкт, или любовь, хотя я не выношу это жеманное слово.
Володе трудно было долго говорить, он задыхался. Агапкину
хотелось задать ещё множество вопросов, но он сказал:
— Тебе надо поспать.
— Да. Я устал. Послушай, отца я не решусь просить, да и
бессмысленно. Он всё равно откажется. Но ты сделаешь.
— Что? — спросил Агапкин, и сердце его тревожно стукнуло.
— Ты видел рентгеновский снимок, — сказал Володя после
очередного приступа кашля, — у меня с детства слабые лёгкие. Мне нельзя было
простужаться. Ты врач и отлично все понимаешь. Третью неделю я не живу без
кислородной подушки. Кашель и боль в груди не дают мне спать, приходится
увеличивать дозы морфия. Влей мне ваш препарат. Чем я хуже Оси? Не говори отцу,
не спрашивай его.
— У Оси не было шансов. У тебя есть. Прости, я не могу.
— Когда умирал Ося, Таня уговаривала отца, умоляла — и
оказалась права.
— Ты не умираешь.
— Возможно, у меня в запасе не часы, а дни. Но какая
разница? Ты видел снимки.
— У Оси не было лихорадки. Да, останавливалось сердце. Это
совсем другое. У тебя четвёртую неделю температура не падает ниже тридцати
восьми градусов. После вливания она поднимется до сорока. В любом случае, не я
должен принимать это решение.
— Правильно. Не ты, и никто, кроме меня. Я его уже принял,
отговаривать бесполезно. Ты всё равно это сделаешь. Только смотри, не опоздай.
На следующий день Володе стало лучше. Утром температура
упала до тридцати семи. Он оделся, вышел в столовую к завтраку, съел кусок
калача с маслом и паюсной икрой, выпил сладкого чаю со сливками. Агапкин
заметил, что у Тани глаза стали мокрыми, когда она смотрела на брата. За столом
сидел как будто прежний Володя, со своими мрачными шутками, ухмылками, но
только очень худой и бледный.
— Скажи, правда, что доктор Боткин сушил тараканов и
использовал отвар из них как мочегонное? — спросил он отца.
— Да, он так лечил водянку.
— Отлично. А правда, что твой приятель Мечников дважды
пытался покончить с собой, а потом предложил всем поголовно отрезать кусок
прямой кишки?
— Илья Ильич умер прошлым летом в Париже. Пятнадцатого июля.
Папа очень переживал, что не сумел поехать на похороны. Так что перестань,
пожалуйста, — сказала Таня.
— Прости. Но всё-таки эта ваша медицина редкостная мерзость.
Таня вдруг встала, обошла стол, обняла брата, поцеловала в
макушку.
— Эй, сестричка, ты что-то перепутала. Прибереги свои
нежности для полковника Данилова. Или вот лучше Федора поцелуй. Видишь, как он
смотрит? Ему сейчас уходить на суточное дежурство, так ты его благослови.
