Агапкин схватил фонендоскоп. Сердце ребёнка билось также
быстро, как его собственное сердце, в одном ритме.
— Кроме нас с тобой здесь все сумасшедшие. Сейчас я вымою
руки и помогу тебе, подожди, ничего не бойся, — Агапкин обращался к ребёнку и
не замечал, что говорит вслух.
Холщовые шторы дыбились от ветра. Когда затихал крик Зины,
было слышно, как воет вьюга за окном.
— Зина, не тужься! Дыши спокойно, глубоко, вот она, головка,
вот она, милая, голубушка!
Под руками Агапкина появился сморщенный сизокрасный лоб,
мучительно зажмуренные вспухшие веки, крошечный нос, подбородок. Пальцы
почувствовали быструю тугую пульсацию. Шея ребёнка была обвита упругим,
скользким канатиком пуповины.
Зина опять стала тужиться, очень сильно. Личико ребёнка
посинело. Агапкин вспомнил буксирный канат на своей шее и почувствовал удушье.
Медленно, как будто спасая вместе с чужой жизнью собственную, он потянул ещё
раз, и ещё. Петля ослабла, но ускользала из пальцев.
— Не тужься, умоляю! Задавишь ребёнка! Держись, дыши
глубоко! Рената, сделайте что-нибудь!
— Рената ушла курить, — прозвучал над ухом спокойный голос.
— Возможно, эта душа не желает являться в мир, жить в тесных оковах плоти. С
точки зрения закона мировой Кармы всё, что ни делается, делается во благо. Не
надрывайтесь.
Потуга прекратилась. Минуту было тихо. Пальцы Агапкина
упрямо тянули петлю. Худолей стоял рядом и смотрел так, что жгло всю левую
половину лица. В комнате выл ветер, слышалось глубокое медленное дыхание Зины,
и вдруг, впервые за эти долгие часы, она заговорила:
— Жорж, вы зверь, я вас ненавижу. Уйдите. Федор, спасите
моего ребёнка, ради Бога!
Петля поддалась, легко и мягко снялась через головку.
— Зина, тужься! Пора! — крикнул Агапкин, не заметив, как
вышел Худолей, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Светало. Вьюга кончилась, но ветер выл, стонал, хлопал
форточкой. Вернулась Рената, равнодушно спросила:
— Уже все?
Он стоял на коленях у кровати и держал в руках
вишнёво-синее, в белесой смазке, существо. Рассветное солнце пробилось сквозь
тучи, брызнуло в окно. Раздался плач, тихий, неуверенный, он с каждым
мгновением нарастал, заполнял холодную серую комнату вместе с солнечным светом.
Новорождённая девочка кричала сердито и обиженно.
Зазвенели первые утренние трамваи, зацокали копыта,
загремели колёса, закричали разносчики газет.
— Мировая общественность взбудоражена смертью престарелого
императора Франца Иосифа!
— Румынское правительство в панике покинуло Бухарест!
— Скандальное заявление американского президента Вильсона!
Америка слишком горда, чтобы воевать!
— Очередное таинственное исчезновение Распутина!
«Опять, — машинально подумал Агапкин, — в который уж раз», —
и захлопнул форточку, опасаясь простудить младенца. Вошла Рената со стаканом
чая.
— Брат, вы устали, выпейте.
Не обращая на неё внимания, Агапкин возился с новорождённой
девочкой, влажной тёплой ватой вытер слизь, родовую смазку, послушал сердце,
завязал и перерезал пуповину.
Все белье было туго накрахмалено. Он кое-как запеленал
ребёнка в мягкое полотенце. Зина счастливо улыбалась, никого, кроме своей
девочки, не замечая. Приподнялась, взяла её у Агапкина, повинуясь самому
древнему и верному из всех живых инстинктов, дала ей грудь. Плач затих. Ребёнок
принялся жадно сосать молозиво.
Рената подошла к Агапкину и спросила шёпотом:
— Зачем вы это сделали?
— Что?
— Не следовало давать ей ребёнка, тем более чтобы она
кормила. Это жестоко, как вы не понимаете?
— Послушайте, сударыня, от вас пользы никакой, вы только
мешаете и всё время говорите глупости, — поморщился Агапкин, — лучше ступайте к
Володе, посмотрите, как он. У него вечером был сильный жар.
В дверном проёме возник Худолей.
— Я отправил его домой на извозчике. Выйдем на минуту.
Рената между тем присела на край кровати, промокнула платком
влажное лицо Зины, потянулась по-кошачьи, сонно помахала ресницами.
— Сестра, будь умницей.
— Не трогай меня! — слабо вскрикнула Зина.
Худолей впился в Агапкина своим гипнотическим взглядом.
— Всего на два слова. Выйдем.
— Я никуда не пойду. Что вы намерены делать с ребёнком и с
Зиной?
— Ничего. Ровным счётом ничего. Я желаю только добра. Зина
молода, у неё вся жизнь впереди. Вам известно, как в этой стране относятся к
незаконнорождённым детям и к их матерям?
— Федор Фёдорович, они свезут её в сиротский приют, —
сказала Зина, — отдадут, как подкидыша.
— Сестра, ты сама этого хотела, разве нет? — Худолей
отпустил Агапкина и всем корпусом повернулся к кровати. — Мы же договорились,
будь благоразумна.
— Нет! Никогда!
— Ты поклялась хранить тайну. Ты нарушишь клятву, если
оставишь себе ребёнка. Тайна раскроется по твоей вине.
— Ну, так убей меня сразу, прямо здесь. — Зина вдруг густо
покраснела, оскалилась, на лбу вздулась жила. — Федор, больно! Будто схватка
опять!
Агапкин решительно подошёл к кровати, грубо, за руку, поднял
Ренату.
— Ступайте-ка вы курить, сударыня. И вы, Георгий Тихонович,
извольте выйти. Мне нужно осмотреть больную.
Худолей вопросительно взглянул на Ренату. Она равнодушно
пожала плечами, зевнула, прикрыв ладонью рот, вытащила из кармана золотые
часы-луковицу.
— Вероятно, послед отходит. Девять с половиной утра. Мастер,
позвольте мне уйти. Я валюсь с ног.
— Да уйдите же, наконец, вы оба мне мешаете! — крикнул
Агапкин.
Прежде чем дверь за ними закрылась, он услышал, как Рената
сказала сквозь зевок:
— Ладно, пусть. Всё равно надо ждать до ночи.
Агапкин слегка надавил на мягкий Зинин живот, извлёк детское
место, осмотрел края, нет ли оборванных сосудов, целы ли оболочки, промыл Зину
раствором марганца, облил йодом. Жгло сильно, она тихо всхлипывала. Наконец он
накрыл её чистой простынёй, сел на край кровати, поднёс к её губам стакан с
чаем. Она жадно глотнула.
— Только не уходите. Я знаю, вы устали, но не оставляйте
меня тут одну, умоляю!
