— Умер. Стало быть, не уговорили.
— Что? Кто не уговорил? — Соня почувствовала такой холод в
животе, как будто всё-таки съела это несчастное мороженое, и не одну порцию, а
десять.
Старик молчал. Глаза его стали красными, мокрыми.
— Федор Фёдорович, вам нехорошо?
Он ничего не ответил, не шевельнулся. Она ещё раз окликнула
его встала, тронула за плечо. Он как будто проснулся. Взгляд его стал
осмысленным.
— Идите. Я устал. — Он дрожащими руками сложил снимки и
протянул ей конверт.
— Вы должны мне объяснить. Так нельзя. Я не могу уйти,
пожалуйста, не молчите!
Но он как будто больше не слышал её, пальцы принялись
перебирать, комкать клетчатую шерсть пледа. Пудель Адам проснулся и тихо,
жалобно заскулил.
— Федор Фёдорович, пожалуйста, ответьте мне, скажите хоть
что-нибудь.
— Не могу. Простите меня. Сами все узнаете, там, в Германии.
Этим не верьте, — голос задребезжал, заскрипел, как машинка, которая вот-вот
сломается. — Они станут вас обрабатывать, они уже вас обрабатывают. Не верьте!
Думайте сами. Только вам дано решать, только вам.
— Объясните, о чём вы? Если вы хотите меня предупредить… —
Соня осеклась на полуслове, резко оглянулась.
Прямо у неё за спиной стоял лысый.
— Иди, иди, видишь, дед не в себе, — сказал он и взял Соню
за локоть.
— Нет, подождите, мы не договорили, — Соня вырвала руку. —
Федор Фёдорович, откуда вы знаете, что я лечу в Германию? Что вам известно о
моём отце? Кому — этим — не верить?
Она ужасно занервничала, во рту пересохло, сердце
заколотилось, стало тяжело дышать, и началась дикая стрельба в ухе. Лысый
поволок её к двери. Адам засеменил следом, тихо поскуливая.
— Простите меня, и ему передайте, чтобы простил, будьте
осторожны, прошу вас. — Голос старика долетел как эхо, потом раздались
странные, булькающие звуки, и Соне почудилось, что несколько раз старик
повторил: Дмитрий. Она хотела вернуться, но лысый уже закрыл дверь в комнату,
заслонил своей мощной спиной.
Больше Соня не услышала ни слова, только пудель Адам тявкнул
и лизнул её в лицо, когда она наклонилась, чтобы надеть сапоги.
Москва, 1916
Наталья Владимировна, сестра профессора, была замужем за
крупным чиновником военного министерства графом Руттером Иваном Евгеньевичем.
Три года назад случилось несчастье. Единственный их сын Николай, замкнутый
болезненный мальчик, застрелился. Ему едва исполнилось восемнадцать. Он читал
Ницше, сочинял сумрачные непонятные стихи в декадентском духе и был влюблён в
актрису ялтинского театра, вдвое старше него.
Однажды вечером, вернувшись с её бенефиса, он зашёл в
отцовский кабинет, взломал ящик, в котором хранился револьвер, нацарапал
записку:
«Нет любви. Все ложь и грязь. Мне стыдно участвовать в
пошлом фарсе, который вы именуете жизнью!»
— и выстрелил себе в сердце.
Наталья Владимировна стала седой за три дня, слегла с
тяжёлым нервным расстройством и только в последние полгода более или менее
оправилась.
В конце июля она прислала письмо брату, просила оставить у
неё Осю. Морской воздух действует на мальчика целительно. Чем бы ни болел он
прежде, теперь совершенно здоров.
«Тётушка хочет Осю усыновить,
— писала Таня, —
кажется, он тоже не против, хотя, конечно, скучает по тебе и
с трудом представляет, как расстанется со мной и с Андрюшей. Но в тётушке он
видит товарища по несчастью, мне сказал: она такая же сирота, как я».
Граф Руттер, человек жёсткий, молчаливый, скупой на
проявления чувств, также прислал письмо, что само по себе было для Михаила
Владимировича полнейшей неожиданностью.
Руттер писал, что Наташа, благодаря появлению в доме этого
ребёнка, ожила, повеселела, душевная рана стала наконец затягиваться.
«Его нам как будто Господь послал. У тебя, Миша, трое детей.
Мы с Наташей одиноки. Насколько мне известно, тебе до сих пор не удалось
оформить опекунство. Я же, в свою очередь, уже навёл все необходимые справки.
Ты знаешь, у меня обширные связи. Мы с Наташей готовы усыновить Осю. Кажется,
он к нам тоже успел привязаться. Единственное, что его беспокоит, — как ты к
этому отнесёшься».
Михаил Владимирович ответил, что весьма рад.
— Вам удалось спасти не одну, а три жизни, — сказал Агапкин
после того, как профессор поделился с ним новостью. — Вы вернули с того света
ребёнка. Он стал утешением для вашей сестры и её мужа. Вам не кажется, что это
— божественный знак? Вы просто обязаны продолжать опыты. Это ваш долг перед
Богом и людьми. Вам дан великий дар, и вы не вправе пренебрегать им. Совершенно
очевидно, что ваша работа несёт добро и свет.
Михаила Владимировича все больше раздражал возвышенный стиль
Агапкина, он морщился и просил выражаться проще. Что касается опытов, то в
любом случае нужна была пауза. Достаточное количество животных получили дозу
препарата, осталось просто наблюдать.
Григорий Третий окончательно пришёл в себя, задвигал задними
лапками. Конечно, такого поразительного эффекта омоложения уже не возникло.
Проплешины не заросли новой шерстью, рефлексы были замедленными. Григорий ел
мало, самками не интересовался вовсе, большую часть времени проводил, сидя в
углу клетки и равнодушно глядя на своих собратьев.
Они его как будто не замечали, сторонились, никто в контакт
с ним не вступал.
Наблюдая, как крысы в клетке сбиваются в кучу, подальше от
Григория, Михаил Владимирович думал, что зверёк, живущий вторую или даже третью
жизнь, стал для своих собратьев призраком.
«Одиночество, вот расплата. Крысы невероятно мудрые и чуткие
твари. От одного только присутствия Григория на них как будто веет
потусторонним холодком».
Однажды вечером явился полицейский следователь. Почтительно
извинившись, он уселся на краешек стула в гостиной, положил перед собой на стол
тонкую папку и спросил:
— Когда вы в последний раз видели господина Грибко?
— Как вы сказали? Грибко? — удивился профессор. — Не имею
чести знать такого.
— Ах, да, конечно, прошу прощения. Вам этот господин,
вероятно, известен по его псевдониму. Вивариум.
— Бульварный репортёр? В последний раз я видел его около
месяца назад. А что случилось?
— Третьего дня его нашли убитым в номерах Поликарпова на
Пресне.
