— Вот именно от борьбы она и произойдёт, — ворчал профессор,
— слишком много тщеславия, слишком много заседаний, воззваний, банкетов. Лавина
слов, в которой тонут остатки здравого смысла. Все эти ваши Гучковы, Львовы,
Родзянки как будто пьяны властью и с трудом понимают сами, чего, собственно,
хотят. Каждый слышит только себя и собой, умным, любуется. Для государства в
состоянии войны это катастрофа.
— Монархия, вот наш российский позор, вот катастрофа! —
звонко восклицала какая-то театральная барышня, затягивалась папироской и
выпускала клубы дыма из ноздрей.
— России нужен парламентский строй и правительство народного
доверия, — строго, с расстановкой заявляла Люба Жарская. — Монархия себя
изжила. Крах её неизбежен, понимание этого объединяет сегодня все политические
партии и направления, от либералов до социал-революционеров. Разногласия
касаются только тактики борьбы и сроков.
— В таком случае я монархист, — говорил Михаил Владимирович,
— я не хочу ни с кем объединяться на основе краха и разрушения.
После таких дискуссий у него возникало гнусное чувство. Как
будто он участвовал в любительском спектакле, где все играли скверно, пьеса
бездарная, зрителей нет, только одни актёры, от которых тесно на сцене, и он,
старый дурак, среди них, в толпе. Вот наконец упал занавес, можно выйти из
душного зала. Но спектакль продолжается на улице, дома, в госпитале.
21 мая начался Брусиловский прорыв. Ураганный огонь русской
артиллерии, наступление пехоты по всему Юго-Западному фронту. Четыре армии
одновременно двинулись в четырёх направлениях на хорошо укреплённые
германо-австрийские позиции и одержали блестящую победу, не дав опомниться противнику.
Прогрессивная общественность встретила эту победу холодно.
Общее улучшение положения на фронте летом 1916 года приписывалось усилиям
общественных организаций. По всей России гуляли листовки и подмётные письма со
скандальными разоблачениями правительства. Говорили об «измене в верхах», о
тайных сепаратных переговорах с противником. Чем нелепей была очередная
сплетня, тем охотней ей верили. Миф о «тёмных силах», покровительство коим
оказывает сама императрица, из модной темы салонной болтовни превратился в
национальную идею, объединившую чуть ли не все слои общества, включая членов
императорской семьи, бюрократию, армию.
В лазарете опять не хватало коек. Победа в Брусиловском
прорыве стоила дорого.
— Всё рушится, все прогнило, это конец, верить нельзя
никому. Болото, тёмные силы, — бормотал в бреду пехотный поручик, вчерашний
студент, наспех обученный военному делу.
Он умирал от заражения крови. В полевом госпитале ему
извлекли из брюшины несколько осколков, привезли в Москву, но его уже нельзя
было спасти.
В солдатской палате однорукий рядовой приятным тенором
рассказывал, как будто пел былину:
— Мужик весь монарший женский пол того… это самое, и царицу,
и царевен, а величество папироской дымит, ничего не видит. Мужик царице
обман-траву даёт, царица царю в чай добавляет: пей, любезный друг. Он пьёт из
жёнкиных белых ручек, отравы не чует, вот и стал дурачком.
Михаил Владимирович старался не слушать, не спорить, не
думать, но почему-то постоянно перед глазами вставала одна и та же картина. Немецкий
погром в Москве. Май 1915 года. Тогдашний московский генерал-губернатор князь
Юсупов зарабатывал популярность, демонстрируя публике свои патриотические
чувства, раздувая шпиономанию, ненависть ко всем немцам вообще и к московским
лавочникам в частности. Наслушавшись речей и слухов, пьяная толпа ринулась
грабить и убивать всех, у кого были немецкие фамилии.
Аптекарь Карл Людвигович Бреннер, старик с астмой и пороком
сердца, бежал от погромщиков по Брестской улице со своей трёхлетней внучкой на
руках. В аптеке искали морфий и спирт. В старика стреляли, но умер он от
мгновенного инфаркта, на бегу. Упал, закрыл собой ребёнка.
Было раннее утро, Свешников возвращался из госпиталя.
Извозчик, услышав стрельбу, заявил, что дальше не поедет. Профессор шёл пешком
и, свернув на Брестскую, увидел группу людей, человек пять. Они шли,
покачиваясь, тяжело дыша, прямо на него. Он успел подумать о своём именном
револьвере, мирно лежащем дома, в запертом ящике стола.
Спасло чудо. Одно из этих безумных звериных лиц оказалось
знакомым. Демобилизованный после ранения солдат узнал профессора, тупо
уставился на него, усмехнулся, дохнул в лицо перегаром.
— Ступай домой, доктор, а то зашибём ненароком.
Когда они прошли, Михаил Владимирович увидел в узком проёме
между домами ноги в домашних туфлях, услышал слабый детский плач.
Князя Юсупова с поста московского генерал-губернатора сняли.
Раненых вылечили, мёртвых похоронили, кого-то из погромщиков арестовали.
Михаила Владимировича с тех пор не покидало чувство, что это — начало. Слишком
много звучит речей, сеющих зерна ненависти. На тёмных грязных слухах, на
обличении царской семьи проще всего сделать политическую карьеру. Война
чиновных интересов может оказаться опасней и губительней для России, чем война
с внешним противником.
Банкеты давались по любому поводу, на них произносились
речи. Общественные комитеты отстаивали своё право бесконтрольно распоряжаться
деньгами государственной казны и военными поставками, фирмы-посредники
наживались. Через поставки в войска партий продовольствия, обмундирования,
медикаментов руководство комитетов пыталось влиять на армию, на генералов. Преданность
правительству и царю считалась предательством национальных интересов. Патриот,
демократ, либерал обязан был царя с царицей ненавидеть и громко эту свою
ненависть выражать, иначе на него смотрели косо. На фоне военных успехов лета
1916 года продолжалось опасное брожение в войсках, падал авторитет всякой
власти, прежде всего фронтовых офицеров, учащались случаи неподчинения и
дезертирства.
Михаил Владимирович с юности обладал острой интуицией. В его
профессии она была необходима. Но в обычной жизни летом 1916 года в центре
пыльной, жаркой, вполне спокойной и сытой Москвы она сводила его с ума. Самым
надёжным лекарством была работа. Её хватало и в госпитале, и в домашней
лаборатории.
Крысу Григорию Третьему влили дозу препарата, когда животное
уже почти издохло. Пятый день Григорий балансировал между жизнью и смертью.
Агапкин ухаживал за ним, как за младенцем. Крыс жил, но не молодел. Задние
лапки оставались парализованными, глаза мутными.
К августу появилась возможность сделать кое-какие выводы о
реакции на препарат зверьков, получивших вливание в юном возрасте. Из семи
подопытных экземпляров два умерли сразу, третий старел согласно своему
реальному возрасту. Четыре выглядели явно моложе и вели себя, как
крысята-подростки.
Однажды вечером у ворот госпиталя к Михаилу Владимировичу
метнулась тень.
