Иван Анатольевич не стал переводить, тихо извинился перед
профессором. Тот жестом показал, что ничего страшного. Когда Кольт наконец
затих, швейцарец произнёс:
— Если я правильно понимаю, вас интересует проблема
продления жизни?
— Да, — кивнул Кольт, — очень интересует, очень. Простите,
что я сорвался.
Швейцарец улыбнулся.
— Вы не оригинальны, господин Кольт. Эта тема бесконечная и
древняя, как человеческий род. Ваш великий соотечественник профессор Мечников
однажды заметил: у человека инстинкт самосохранения такой же мощный, как у
животного, но человек осознает, что смертен, а животное об этом не
догадывается. Ужасное, неодолимое противоречие. Кстати, именно Мечников весьма
серьёзно занимался геронтологией и проблемой продления жизни. Ни к каким
практическим результатам его исследования не привели, и Нобелевскую премию он получил
не за это. Я могу вам перечислить десятки имён серьёзных учёных и шарлатанов,
от Древнего Египта до наших дней, могу рассказать, как они пытались победить
старость и смерть, но ни одного случая реальной победы не зафиксировано.
— Ни одного? — тревожно спросил Пётр Борисович. — Вы это
точно знаете?
В глазах Кольта плавала искренняя детская обида. Он чуть не
плакал.
— Медицину и биологию вряд ли можно назвать точными науками,
— профессор пожал плечами и весело подмигнул, — ладно, чтобы вы не грустили, из
всех мифов расскажу тот, что лично мне кажется самым правдоподобным и нравится
больше других.
— Да, да! Я слушаю! — Кольт от нетерпения засучил ногами и
вытянул шею, боясь упустить хоть слово.
Швейцарец вздохнул и расслабленно откинулся на спинку
кресла.
— Единственный, кому удалось получить реальные результаты в
опытах по омоложению, был русский профессор Михаил Свешников, но никто не
знает, в чём суть его метода. Все его записи исчезли во время революции и
Гражданской войны. Сам он тоже исчез, до сих пор точно не известно, где и когда
он умер и умер ли вообще.
Москва, 1916
В конце мая из Ялты приехала тётя Наташа, младшая сестра
Михаила Владимировича, прожила в Москве неделю и увезла к себе в Ялту Таню,
Андрюшу, Осю. Его здоровье уже не внушало опасений. Он был всё ещё худой,
слабый, быстро уставал, ночами потел, как мышонок, но сердце билось спокойно,
руки давно перестали дрожать. Голова его покрылась тёмным младенческим пушком.
Пропали морщины, выросли ресницы и брови. Иногда к вечеру у него немного
поднималась температура, но только потому, что резался очередной зуб.
Домашние, видевшие его каждый день, не замечали удивительных
перемен. Но когда Таня перед отъездом привела его в госпиталь, сестра Арина не
узнала его, спросила: «Ты чей, мальчик?» А потом чуть не потеряла сознание,
крестилась, плакала, бормотала: «Чудо, чудо! Господи, благослови!»
Прослезился даже фельдшер Васильев. Он обнял Осю и сказал:
— Ну, теперь, брат, ты болеть не имеешь права, ты обязан
жить долго, учиться старательно. Вырастешь, может, писателем станешь, вон,
какие истории тут нам сочинял! Как будешь книжку писать, смотри, не забудь,
напиши про меня, что, мол, был такой фельдшер.
Хирург Потапенко вертел Осю, щупал, заглядывал в горло,
стучал молоточком по коленке, качал головой:
— Всякое повидал. Сам возвращал людей с того света, редко,
но бывало, однако такого и вообразить не мог. Надо консилиум собрать, студентов
привести. Ведь никто же не поверит.
— Ну уж нет! — сказала Таня. — Никаких студентов! Вы что?
— Пошутил, пошутил. Не злитесь.
На вокзале Ося повис на Михаиле Владимировиче, обхватил его
руками и ногами.
— Ты как будто навек со мной прощаешься, — сказал профессор,
осторожно опуская его на землю.
Вагон первого класса вызвал у Оси лёгкую оторопь. Он
разглядывал и трогал шторки, бархатные диваны, медные ручки, лаковый столик,
глаза его сияли. Поезд тронулся. У Оси на щеках впервые появился румянец. Он
стоял в коридоре у окна, прижав нос к стеклу.
— Ты заметила, он уже часа полтора молчит, — прошептал
Андрюша на ухо Тане, — его как будто подменили.
— Мой брат, конечно, гений диагностики, — сказала тётя
Наташа, — но на этот раз он ошибся. Когда он написал мне об Осе, я специально
нашла в медицинском справочнике все о прогерии. Думаю, Миша перепутал её с
обычной дистрофией. Фрукты, солнце, морские купания — вот что ему нужно.
Впрочем, вам двоим тоже. Вы оба бледные и худые. Таня, ты, надеюсь, не сохнешь
по какому-нибудь усатому поручику?
— Нет, тётя, — сказала Таня.
Андрюша многозначительно фыркнул.
— Что? — уставилась на него тётушка. — Ну-ка, рассказывай!
Андрюша покраснел, покосился на Таню. Она нахмурилась,
покачала головой отвернулась.
— Не хотите говорить, не надо, — вздохнула тётушка, — не
любите вы меня, совсем забыли, за год ни письма, на открытки.
— Очень любим, не забыли! — Таня уселась рядом с ней,
обняла, поцеловала.
— Тогда почему ты ничего мне не рассказываешь, будто я
чужая? — спросила тётушка.
— Ты что, Таню не знаешь? — Андрюша хмыкнул. — Она с детства
скрытная. Ты, тётя Наташа, не беспокойся. Она ни по кому не сохнет. Вот Агапкин
в неё влюблён, и ещё два приятеля Володи, забыл, как их зовут. Но это всё
ерунда.
— А что не ерунда?
— Ну-у, — протянул Андрюша, — видишь, у неё кольцо на правой
руке?
— Да. Я заметила давно, но всё не решалась спросить.
— И правильно делала, что не решалась! — сердито проворчала
Таня.
— Кто? — спросила тётушка, не обращая на неё внимания, глядя
только на Андрюшу. — Военный? Штатский? Какой-нибудь молодой врач из госпиталя?
— Полковник, — прозвучал тонкий тихий голос, — усов не
носит. Голова вся седая.
Ося неожиданно возник в дверном проёме купе и засиял своей
хитрой беззубой улыбкой.
Таня укоризненно покачала головой. Ося виновато покосился на
неё, пожал плечами.
— Кончится война, они поженятся, у них родится мальчик. Он
вырастет и станет великим шпионом. Он будет плавать на параходах, летать на
аэропланах, жить под чужими именами, говорить на пяти языках и посылать
шифрованные сообщения через тайных агентов. Он перехитрит самых коварных
злодеев в России, в Германии, никто его не поймает и не разоблачит. Кончится
двадцатый век, начнётся двадцать первый. А он будет жить, старый, но сильный,
умный и одинокий, как все великие шпионы.
