Михаил Владимирович приподнял Осе веко, стал считать пульс.
— Два раза сердце останавливалось, делали искусственное
дыхание и непрямой массаж, — сообщил хирург.
— Ося, — тихо позвала Таня и провела ладонью по детской
седой голове, — Осенька, я здесь, и папа здесь, мы с тобой, вернись к нам,
пожалуйста.
Синеватые веки дрогнули. Михаил Владимирович, не отпуская
тонкого запястья, прижал ухо к Осиной груди. Все затихли. Он слушал минуты три,
потом вдруг вскочил, приказал сухо и быстро:
— Адреналин. Камфару подкожно. Натрия гидрокарбонат, хлорид
кальция, глюкоза с инсулином. Окно открыть!
Таня вытащила подушку из-под головы Оси, одну руку подложила
ему под шею, другую на лоб и глубоко вдохнула, принялась делать искусственное
дыхание, рот в рот. Михаил Владимирович стиснутыми ладонями ритмично давил на
грудину. Потапенко держал пальцы на запястье. Васильев распахнул окно и ушёл
кипятить шприцы. Неизвестно, сколько прошло времени.
— Все, Таня, остановись, довольно. Ты слышишь меня? — Михаил
Владимирович силой оттащил её от Оси.
— Нет! — крикнула она и попыталась вырваться из отцовских
рук. — Нет, пусти!
— Что — нет? Он дышит сам. Успокойся. — Он усадил её на стул
в углу палаты и поднёс стакан холодного чая к её губам.
Ося не только дышал, он открыл глаза и смотрел на Таню. Васильев
ставил ему капельницу. Губы Оси шевельнулись. Таня подошла, склонилась над ним
и ясно расслышала:
— Барбарис.
— О чём ты, Осенька?
— От тебя пахнет барбариской. Изо рта.
— Михаил Владимирович, вы сами понимаете, всё бесполезно.
Нужна операция на сердце, но наркоза он не выдержит, — сказал доктор Потапенко,
когда они вышли покурить в коридор.
Таня уходить от Оси отказалась категорически, сидела возле
его койки, читала ему «Капитанскую дочку».
— И что вы предлагаете? — спросил профессор.
— А что тут можно предложить? — Потапенко пожал плечами. —
Ох, да, я совсем забыл, вас какой-то полковник искал, Данилов, кажется.
— Данилов? Когда?
— Около часа назад. Он приехал с фронта, всего на сутки,
спрашивал вас и Таню.
— Где же он?
— В приёмном. Наверное, уже ушёл. Простите, что сразу вам не
сказал, но совсем вылетело из головы.
В пустом приёмном отделении полковник Данилов спал прямо на
стуле. Профессор не стал его будить, отправился за Таней.
— Я никуда не пойду, — сказала она, увидев отца, — я буду
здесь сидеть всю ночь.
— Сиди, пожалуйста, я не возражаю. Только сейчас сходи в
приёмное, ненадолго.
— Зачем?
— Иди, я сказал! — он взял у неё из рук книгу. — Я останусь
здесь, не волнуйся.
Таня быстро сбежала по лестнице. Дверь приёмного отделения
была приоткрыта, она заглянула и сначала никого не увидела, кроме дежурной
сестры, дремавшей за столом.
— Что за дурацкие шутки!
Она хотела уже идти назад, к Осе, но заметила силуэт в углу.
Данилов спал, прислонившись головой к стене. Шинель сползла
с плеча, фуражка лежала на коленях. Он был небрит и в грязных сапогах. Короткий
ёжик волос стал совсем белым. Таня подошла на цыпочках, прижалась губами к его
щеке и тут же отпрянула. Он открыл глаза, часто, удивлённо заморгал, увидел
Таню, обнял её, так неловко и крепко, что она чуть не упала.
— Павел Николаевич, вы не предупредили, — она подняла с пола
его фуражку, — вы такой бледный, измученный. Что-то случилось?
— Ничего, Танечка, всё в порядке. Просто не спал три ночи.
Предупредить никак не мог, сам не ожидал, что вырвусь. Ваша горничная сказала,
вы убежали в госпиталь, Михаил Владимирович в театре. Я, собственно, уже и не
надеялся, заехал сюда, думал, вдруг повезёт. А вас и тут нет. Какой-то хирург
сказал, что вы обязательно будете. У меня поезд в шесть. Который теперь час?
— Да уж третий, — подала голос дежурная сестра.
— В шесть? — Таня без всякого стеснения сжала ладонями его
лицо, поцеловала в губы. — Вот за это я вас ненавижу.
— За что, Танечка?
— Нет. Больше не целуйте меня. Голова кружится.
— Так вы сами меня целуете.
— Нет. Я вас ненавижу. Не отпущу ни на какой поезд. Худой,
небритый, волосы все седые, как будто не три месяца прошло, а тридцать лет.
Пойдёмте, хотя бы чаем напою. Да оставьте вы шинель с фуражкой, вон, повесьте
на вешалку. Как прикажете вас любить? Заочно? Я жду, жду, после той записки —
ни слова, ни весточки. Только во сне и вижу.
Она говорила быстро, тихо и вела его за руку по лестнице, по
спящим коридорам. Он шёл за ней и счастливо улыбался.
Москва, 2006
Оказавшись дома, Соня тут же кинулась в свою комнату.
— Какая красота! Какие потрясающие розы! — восклицала в
прихожей мама. — Почему ты поставила их в помойное ведро? И куда ты убежала?
Помоги мне распаковать чемодан, там для тебя подарки.
В ответ послышался грохот. Когда мама вошла, Соня сидела на
полу. Перед ней были разбросаны бумаги, папки, диски, сломанные карандаши,
старые ежедневники. Рядом валялся ящик, выдернутый из письменного стола.
— Прости, я должна найти свою записную книжку, — сказала
Соня.
— Не понимаю, что за срочность? Кому ты собираешься звонить
в три часа ночи?
— Звонить я буду завтра. Но я должна убедиться, что у меня
остался его номер.
— Чей?
— Агапкина Федора Фёдоровича. Мне надо срочно встретиться с
ним.
Книжку нашла мама. Телефоны Агапкина, домашний и мобильный,
были записаны на букву «А». Соня вдруг вспомнила, что старец сунул ей в руку
листочек с номерами как-то странно, поспешно, тайком, когда Бим вышел в туалет,
и потом прошептал: «Не потеряйте, прошу вас! Не забудьте переписать в книжку!»
— Я уверена, ты все перепутала, — сказала мама, — это
наверняка другой Агапкин. Не может быть человеку сто шестнадцать лет. Его бы
занесли в Книгу рекордов Гиннесса, его бы по телевизору показывали.
— Он этого не хочет. О том, сколько ему лет, знают только
избранные. Нельзя искушать профанов. Это его фраза.
— Так, может, у него просто маразм? Ну или какой-то сдвиг в
сознании. Чем он занимается?
