Когда стало окончательно ясно, что в театре балерину Евсееву
не восстановят, и мегаскандал вокруг этой истории всем надоел, Пётр Борисович
услышал:
— Светик хочет сниматься в кино!
Наташа узнала, что у одной из продюсерских студий есть
готовый сценарий по роману известного писателя, где главная героиня — балерина.
Фильм сняли быстро и дёшево. Светику даже не пришлось утруждаться, читать
сценарий. Его переделали таким образом, чтобы вместилось максимально возможное
количество крупных планов Светика, все персонажи мужского пола поголовно любили
единственную женщину, главную героиню, а все персонажи женского пола стремились
быть на неё похожими. В кадре Светик меняла наряды и делала свой знаменитый
батман. Перед очередной съёмкой режиссёр быстренько рассказывал ей, что должно
происходить в той или иной сцене, и она произносила какой-нибудь
приблизительный текст.
Получилось нечто вроде домашнего видео, которое интересно
смотреть только в узком семейном кругу. Круг этот ограничился Наташей и
Светиком. Даже Пётр Борисович более десяти минут не выдержал. Наташа заранее
позаботилась о положительных рецензиях, но они не помогли.
Провал был полный и безнадёжный. А тут ещё писатель, человек
пожилой и тихий, вдруг разговорился в интервью, что действо на экране нельзя
назвать фильмом. Это длинный и дешёвый рекламный ролик балерины Евсеевой,
вернее, ноги балерины, которую она всё время гладит и прижимает к щеке. Нога,
безусловно, хороша, но так долго смотреть на неё невозможно, и совершенно
непонятно, при чём здесь его роман.
— Папа, срочно заткни этого старого козла! — орала
телефонная трубка в руке Петра Борисовича. — Купи, напугай, уничтожь! Светик
хочет, чтобы он заткнулся, блин! Светик хочет! Хочет!
В ухе звенело. Кольт почувствовал лёгкую усталость.
Наверное, в чём-то он ошибся. Танк — штука хорошая, но ведь прёт, зараза, так,
что не остановишь, и давит гусеницами не только траву, а все живое, что есть на
пути.
— Уймись, — сказал он Светику и отключил телефон.
Чтобы как-то утешиться, Светик купила себе квартиру на
Старом Арбате и, конечно, потратила денег в пять раз больше, чем обещала папе.
Когда она с гордостью вела Кольта по розово-голубым, украшенным колоннами,
лепниной, рюшами и завитушками комнатам, у него зарябило в глазах. Стены
опочивальни были покрыты сусальным золотом и выпуклыми гипсовыми розами. С
потолка свисала люстра, как в Колонном зале Дома союзов.
— Скажи, тут миленько? — щебетала Светик. — Такой укромный
уголок, уютный замок маленькой принцессы. Нужно ещё сто пятьдесят тысяч за
мебель и аксессуары.
— За эту пакость я платить не буду. У тебя на счету
достаточно денег, — сказал Кольт и улетел на Аляску, ловить рыбу.
Ему было интересно, как она поступит. Она обиделась и не
звонила. Пару раз в трубке возникала Наташа.
— Светик хочет…
— Обойдётся! — отвечал он, недослушав.
Через неделю по одному из российских каналов в ночных
новостях показали сюжет, как у Светика в аэропорту забрали заграничный паспорт.
Дизайнер, автор двухсот пятидесяти гипсовых розочек, подала в суд, так и не
получив за свой труд ни копейки.
Разбухал очередной скандал. Звонила Наташа.
— В чём проблема? У неё на счету десять таких сумм. Пусть
заплатит, — сказал ей Пётр Борисович.
— Ты же знаешь Светика, она не может платить сама.
Да, он знал. Это была какая-то загадочная патология.
Светик с такой болью расставалась с деньгами, словно они
являлись частями её тела. Конечно, Петру Борисовичу ничего не стоило
расплатиться с дизайнерской фирмой и прекратить скандал. Он платил балетному
училищу, Большому театру, бесчисленным журналистам и группам поддержки,
балетмейстерам, театральным критикам, продюсерской студии, телеканалам,
режиссёрам. Но двести пятьдесят розочек на сусальных стенах его доконали. Он
отошёл в сторону и продолжал спокойно наблюдать. Скандал набирал обороты. На
Светика завели уголовное дело. В суд по повесткам она не являлась. Адвокатов
наняла самых дешёвых. У одного из сотрудников дизайнерской фирмы сгорела
машина. Кольт спокойно выслушал доклад начальника службы безопасности о том,
кто и за какую сумму сделал эту глупость для Светика.
— Пётр Борисович, вы не хотите вмешаться? — осторожно
спросил Зубов.
— Не хочу! — отрезал Кольт.
Ещё через неделю фирма отказалась от иска, удовлетворившись
половиной суммы. Светик справилась сама, сумела договориться.
Как-то поздним вечером, лёжа на диване в полном одиночестве
в своей огромной полутёмной гостиной, Пётр Борисович смотрел на огонь в камине,
лениво переключал кнопки пульта, гулял по каналам. Вдруг на огромном экране
возникло лицо Светика. Шло ночное ток-шоу.
— В искусстве главное для меня — духовность, — говорила
Светик, — в быту я человек благочестивый.
На ней была кофточка, невероятно пышная, розовая и
прозрачная, как медуза. Трепетали накладные ресницы. В наивном изумлении
взлетали нарисованные брови. Пётр Борисович вдруг вспомнил слова
приятеля-министра за поминальным столом: «Моя кровь, моё продолжение». Потом
представил себя лет через десять, беспомощным и старым. Не дай Бог, маразм,
паралич. А рядом Светик.
На следующее утро он позвонил своему старому знакомому,
губернатору Вуду-Шамбальского автономного округа. Он давно собирался наведаться
в далёкий степной край, не только из-за нефтяных вышек и конных заводов, а ещё
потому, что там, в глуши, жил человек, которому исполнилось сто десять лет. Он отлично
выглядел, был бодр и полон сил, скакал на коне, пил вино, и его младшему сыну
сейчас должно быть два с половиной года.
Москва, 1916
— Барышня, Татьяна Михайловна, из госпиталя телефонируют.
Таня с трудом открыла глаза. Она не заметила, как уснула в
гостиной в кресле. Над ней стояла испуганная горничная Марина.
— А? Что? Который час?
— Да уж двенадцатый. Сказали, срочно. Я говорю, нету их,
Михаил Владимирович в театре, а они говорят, вас позвать. Я говорю, спит, мол,
а они: буди, буди. Там этот мальчик, еврейчик, вроде как помирает.
Таня бросилась к аппарату.
— Плох. Отходит, — мрачно сообщил фельдшер Васильев.
— Нет! — крикнула Таня. — Нет, я сейчас.
Как была, в домашней кофточке, в нянькиной вязаной шали, она
выскочила из квартиры. Сбегая вниз по лестнице, услышала телефонные звонки и
громкий голос Марины:
— Да вот, убежала. Ничего не сказала.
