Белесый смотрел ему в глаза не моргая, говорил медленно,
мягко, и у Агапкина не было ни сил, ни желания лгать. Наоборот, ему захотелось
поделиться с этим умным спокойным господином всем, что так мучило его в
последние месяцы.
Глава пятая
Семьи Пётр Борисович Кольт не имел. Было некогда и неохота.
Женщинам он не доверял, любовь считал не более чем товаром, как нефть, алюминий
и природный газ. Он мог купить любую девушку, какая понравится, и
неприступность была всего лишь вопросом цены.
В его кругу ещё с советских времён существовали специальные
сводники, которые находили самых красивых девушек для очень богатых клиентов,
предлагали десятки фотографий на выбор, устраивали случайные романтические
знакомства. Заказать себе в подруги можно было кого угодно и в любом
количестве. Сводник гарантировал качество товара с медицинской и юридической
точек зрения.
Исключительно честные, чистые, культурные девушки, они
хотели выйти замуж, но не за слесаря или инженера, а за человека достойного.
Изредка достойные люди действительно женились на них, но в большинстве случаев
нет. Либо они уже были женаты, либо вообще не собирались заводить семью, как
Пётр Борисович.
В любви, как и в бизнесе, Кольт был стремителен, щедр, но
крайне осторожен. Меняя подруг, он следил, чтобы ни одна не забеременела от
него, и когда вдруг какая-нибудь лапушка признавалась ему, что ждёт ребёнка, он
точно знал — врёт.
И всё-таки ребёнок у него был. В семьдесят седьмом году ему
на короткое время вскружила голову двадцатилетняя студентка Института
кинематографии. Её звали Наташа. Он познакомился с ней в Доме кино на премьере
фильма, в котором она сыграла одну из главных ролей. Она показалась ему
красивой до спазма в горле. Он даже думал — не жениться ли? Но через год, когда
он, слегка утомившись однообразием, привёз на дачу восемнадцатилетнюю солистку
ансамбля песни и пляски, Наташа неожиданно явилась туда и устроила
отвратительную сцену.
Она была на восьмом месяце. Пётр Борисович дождался родов,
не без волнения взял на руки розовый свёрток, в котором пищала и морщилась
прелестная новорождённая девочка, отвёз Наташу с младенцем в трёхкомнатную
квартиру в элитной новостройке на проспекте Вернадского и уехал домой.
Девочку назвали Светланой. Отчество — Петровна, но фамилия
матери, Евсеева. Пётр Борисович выплачивал Наташе и ребёнку щедрое ежемесячное
содержание, дарил подарки, аккуратно навещал дочь по праздникам, сам не
заметил, как привязался к белокурой пухленькой малышке.
Когда девочке исполнилось шесть, Наталья заявила:
— Светик хочет танцевать!
— Отлично. Пусть поступает в балетное училище, — сказал
Кольт.
— Мы уже ходили. Её не берут. Говорят, нет выворотности,
низкий подъем, широкая кость, слабая прыгучесть.
Кольт посмотрел на крупную широкоплечую девочку с большими
плоскими ступнями, с тяжёлыми пухлыми руками и подумал: вряд ли из его дочурки
выйдет танцовщица. Он знал, какие тела у балерин, какая кость, какие плечи и
шеи.
— Светик хочет танцевать! Светик хочет! — вопила дочурка,
топала ногами и била увесистым кулачком по колену Петра Борисовича.
Через год её приняли в училище. Все знали, что девочка
«блатная», но чья именно она дочь, не знал почти никто.
Наблюдая, с каким упорством Светик занимается трудным и
совершенно не своим делом, Кольт ловил себя на новых незнакомых чувствах. Он
теперь не только любил дочь, но и уважал её.
Девочке не хватало таланта, она компенсировала это упорным
трудом. Когда и труд не помогал, она ловко интриговала, хитрила, клеветала на
соперниц, подставляла их и устраняла со своего пути.
— Танк, а не ребёнок. Раздавит, любого раздавит, — говорили
о ней.
Пётр Борисович слушал и ухмылялся. Он знал, что в этом
подлом мире лучше быть танком, чем травой под его гусеницами.
— Светик хочет танцевать в Большом и стать солисткой, —
сказала девочка, когда закончила училище.
Её не брали, даже в кордебалет. Слишком высокая и тяжёлая,
ни один партнёр не поднимет. К тому же танцевала она всё-таки плохо, как ни
старалась. У неё было роскошное тело, но оно не годилось для балета. Отцовское
упорство и хитрость сочетались в ней с материнской красотой и склочностью.
— Светик хочет! Хочет!
В Большой театр её всё-таки взяли, заключили договор на год.
Стоило это Петру Борисовичу значительно дороже, чем поступление в училище.
Наташа давно не снималась в кино. Она стала чем-то вроде
импресарио при дочери. Она занималась её пиаром, свободно пользуясь деньгами и
связями Петра Борисовича. Она устраивала телеэфиры, покупала восторженную
критику, нанимала «группы поддержки» для бурных аплодисментов и криков «браво».
В интервью Светик повторяла, что добилась успеха
исключительно собственным трудом и талантом, полученным от Бога. Никто не
верил. Сначала скептически хмыкали, потом открыто смеялись. Молодая балерина,
правда, была красива, чрезвычайно высоко поднимала ногу, невинно трепетала
накладными ресницами перед камерой, говорила о вечном, о духовности и
милосердии, при посторонних почти не употребляла мата и очень редко произносила
плохое слово «блин». Все это, конечно, достоинства неоспоримые, но при чём
здесь сцена Большого театра?
Чтобы унять неприятные смешки, следовало придумать какие-то
более приземлённые объяснения волшебным успехам балерины Евсеевой. Все
понимали, что за девушкой стоят огромные деньги, и всех интересовало — чьи?
Открыть публике, что деньги папины, Светик не желала. Это
банально и неромантично. Да и Пётр Борисович не спешил легализовать своё
отцовство. Он считал, что таким образом возьмёт на себя некие излишние
тягостные обязательства. К тому же слава Светика становилась все скандальней, а
Кольт не любил попадать в центр внимания жёлтой прессы.
Наташа придумала распространять и подогревать слухи о
загадочных иностранных миллиардерах, которые покровительствуют Светику из любви
к высокому искусству. Тут же замелькали фотографии, где Светик на банкетах,
фуршетах и презентациях беседует с разными состоятельными мужчинами. Петру
Борисовичу идея понравилась, и всё шло отлично. Но тут вдруг Светика выгнали из
Большого.
Умная Наташа использовала это безобразие для очередного
витка раскрутки Светика. Оскорблённая балерина не слезала с телеэкрана, её
одухотворённое лицо сияло на глянцевых обложках, она жаловалась публике на
интриги, намекала на месть могущественного отвергнутого обожателя.
Пётр Борисович пытался договориться, чтобы Светика
восстановили в театре, но, выяснив, в чём дело, понял: невозможно. Подобранный
специально для неё партнёр, самый крупный и сильный из всех танцовщиков,
поднимая её, надорвал спину. Нашли другого. Но у него случился сердечный приступ.
Труппа собиралась на гастроли в Париж, и там солистку Светика нельзя было
выпускать на сцену никак. Даже если половину мест в Гранд-опера занять
оплаченной группой поддержки, все равно вторая половина покинет зал с шиканьем
и свистом. Париж — не Москва.
