— Ты моя умница! — Вера Сергеевна чмокнула Нолика в щёку. —
Если бы ты ещё и проследил, чтобы Софи надела сапоги, а не кроссовки, тебе бы
цены не было.
— Вера Сергеевна, сапог у неё нет, и дублёнки нет. Я не
виноват, что она такая.
— Хочешь сказать, я виновата? Ладно, завтра же пойдём по
магазинам, приоденем мою девочку. — Мама взъерошила Соне волосы. — Скажи, какой
дрянью ты моешь голову? И что за странная причёска?
— Мама, ты же знаешь, у меня они с детства стоят дыбом и
торчат во все стороны, как у дикобраза.
— Просто иногда надо причёсываться. Только не говори, что
тебе некогда или безразлично.
— Я вообще лучше помолчу, — вздохнула Соня.
Она отправилась одна к стоянке, чтобы подогнать машину.
Восторг по поводу маминого прилёта слишком быстро сменился прежней тоской. Мама
вела себя так, словно ничего не произошло. Ни слова о папе. Табу. Мама всегда
была категорической оптимисткой и от других требовала постоянной бодрости.
Плохое настроение, болезнь, даже простую усталость она воспринимала, как личное
оскорбление. Соню с детства преследовал вопрос: «Что у тебя с лицом? Ты чем-то
недовольна?»
«Да, мамочка. Я недовольна. Папа умер, и я не могу улыбаться
до ушей. Прости меня».
Конечно, Соня не сказала этого. Когда загрузились в машину и
выехали на трассу, она гордо сообщила:
— Можешь меня поздравить. Мне предложили интересную работу.
Наверное, я скоро уеду в Германию на год.
— В Германию? — Мамин голос прозвучал как-то странно. —
Почему именно туда?
Соня стала рассказывать о проекте, о «Биологии завтра».
Нолик иногда встревал со своими комментариями. Мама слушала молча. Соня не
видела её лица, смотрела на дорогу, но вдруг почувствовала, как сильно мама
напряглась. Напряжение нарастало и наконец заставило замолчать Соню.
— Вера Сергеевна, вы что, не рады за Софи? — удивлённо
спросил Нолик.
Мама ничего не ответила, продолжала молчать, смотрела в
окно. Когда какой-то «жигулёнок» слишком резко затормозил перед ними, она вдруг
принялась преувеличенно возмущаться безобразиями на московских дорогах,
рассказывать о дорогах в Сиднее, и так до тех пор, пока Нолика не завезли к
нему домой на Войковскую и не остались вдвоём в машине. Только тогда она
произнесла:
— Отец звонил мне совсем недавно, когда вернулся из
Германии. Просил прилететь как можно скорее. Сказал, что ему необходимо
обсудить со мной нечто важное. Ни по телефону, ни в письме об этом говорить
нельзя. Я сразу заказала билет на рейс, которым вот сейчас прилетела. Раньше я
никак не могла, меня бы просто уволили. Господи, если бы я знала! А потом,
когда всё произошло и ты позвонила, я уже не могла обменять билет, вылететь
раньше. Так получилось. Пока я говорила с тобой, у меня закружилась голова. Я
упала у себя в кабинете, рассекла висок об угол стола. Было сотрясение мозга.
Вот тут, под волосами, шрам. Пришлось изменить причёску, но врач сказал, потом
ничего не останется.
Машина стояла на светофоре. В ярком фонарном свете Соня
увидела шов на мамином виске.
— Противно, правда? — Мама тут же достала зеркало и
поправила прядь. — Хорошо, что это не нос, не глаз, не щека.
— Мамочка, почему же ты ничего мне не сказала сразу, по
телефону? — отчаянно прошептала Соня. — Ты так быстро прекратила разговор, я
подумала, ты чем-то занята и это для тебя важнее папы.
— Спасибо. Ты хорошо обо мне подумала. Ладно, давай забудем.
Тебе и так досталось. Когда ты собираешься улетать в Германию?
— Не знаю. Они должны мне позвонить. Хотя, может, и вообще
не позвонят. Пропадут. Так ведь уже бывало. Сначала приглашают, обещают, а
потом не перезванивают. Обидно, конечно, но я привыкла. Мам, ты не помнишь,
когда ты говорила с папой, он ничего не сказал о проблемах с сердцем?
— С сердцем? Нет. Он уверял, что чувствует себя вполне
здоровым, только стал быстро уставать. Слабость, голова кружится. Но это
ерунда, скоро пройдёт. Дело совсем в другом. Это касается нас всех, и прежде
всего тебя.
— Меня?!
— Ну да. Я поэтому сразу и заказала билет. А тебе он ничего
не рассказывал?
— Ничего. Только обещал, в тот последний вечер. Обещал, но
не успел.
Москва, 1916
Володя и Агапкин вошли в подъезд мрачного доходного дома в
Хлебном переулке, поднялись на пятый этаж. Дверь открыла пожилая хмурая
горничная, молча приняла у них пальто и исчезла. В квартире пахло восточными
благовониями так сильно, что у Агапкина закружилась голова.
— Вы забыли снять калоши, — напомнил Володя, — здесь повсюду
ковры.
— Да, простите.
Пол в гостиной действительно покрывал мягкий лиловый ковёр с
каким-то замысловатым рисунком. Вместо электричества горело множество свечей.
Подсвечники стояли на этажерках, низких столиках, на каминной полке, на полу.
Мебель была старинная, тёмного дерева. Стены обиты малиновым шёлком, потолок
выкрашен в сумрачный синий цвет и украшен крупными стразами. Задрав голову,
Агапкин разглядел созвездие Стрельца и ковш Медведицы. Стразы сверкали и
переливались в дрожащем свете свечей.
На низком широком диване полулежала в живописной позе
Рената. На ней было что-то красное, кисейное, вроде туники. Пепельные, мелко
вьющиеся волосы повязаны алой лентой. Агапкин заметил, что ноги её открыты,
босы. Рядом в кресле, свернувшись калачиком, мирно спала черноволосая барышня в
коричневом гимназическом платье. На подлокотнике кресла сидел молодой мужчина
со светлой жидкой бородкой, длинными волосами и неприятными бараньими глазами
навыкате. Он держал толстую, очень старую книгу в потёртом коричневом переплёте
и что-то читал оттуда, тихо, монотонно, как будто отчитывал покойника. Агапкин
не мог понять, какой это язык. По звучанию он напоминал арабский.
Рената молча кивнула и приложила палец к губам. Спящая
девушка не проснулась, мужчина продолжал читать.
Володя поцеловал руку Ренате, сел рядом с ней на диван.
Агапкин смущённо пробормотал «Добрый вечер» и остался стоять. Рената жестом
указала ему на кресло возле низкого столика. На нём кроме подсвечника с тремя
толстыми свечами стояло медное блюдо, на котором дымилось множество маленьких
ароматических пирамидок. Дым обволакивал, впитывался не только в лёгкие, но и в
кожу. Голова уже не кружилась. Голос читавшего завораживал, Агапкин поймал себя
на том, что ему хочется закрыть глаза и покачиваться в ритме странного текста.
Он тряхнул головой, незаметно ущипнул себя за ляжку сквозь брюки и тут же
поймал спокойный, задумчивый взгляд Ренаты. Всё это время она наблюдала за ним,
смотрела, не моргая. B ee расширенных зрачках отчётливо дрожало пламя свечей.
Агапкин кашлянул и шёпотом спросил:
