Она ни в чём не виновата!
Самоотверженно, как брата,
Любила лейтенанта флота.
А он скитается в пустыне -
Седого графа сын побочный,
Так начинается лубочный
Роман красавицы-графини.
Императрица опередила всех, открыла дверь и вошла.
В узком пространстве между койками стоял Ося, седой,
истощённый ребёнок. На пергаментном лице горели огромные карие глаза. Тонкие,
как ветки, руки взлетали, жестикулируя в такт стихам. На койках лежали раненые
под капельницами, в бинтах. Увидев пожилую женщину в привычной для него форме
сестры милосердия, Ося кивнул, улыбнулся и продолжил читать ещё более
выразительно:
И в исступленьи, как гитана,
Она заламывает руки.
Разлука. Бешеные звуки
Затравленного фортепьяно.
— Кто это? — панически грозным шёпотом спросил граф.
— Это Мандельштам, — ответил Ося, — молодой поэт, пока не
очень знаменитый, но лет через десять его узнает вся Россия, а через пятьдесят
— весь мир, вот увидите. Он мой тёзка, его тоже зовут Осип. И он тоже еврей,
как я. Отличные стихи, правда?
Москва, 2006
Сонин папа, Дмитрий Николаевич Лукьянов, не помнил свою
мать. Она погибла в 1942-м, когда ему было два с половиной года. Ей посмертно
присвоили звание Героя Советского Союза, её именем назывались улицы, школы и
пионерские дружины. Дмитрий Николаевич Лукьянов уже в раннем детстве знал, что
он не просто мальчик, а сын знаменитой разведчицы-партизанки, которая совершила
подвиг, прошла страшные пытки, никого не выдала и была повешена фашистами.
Один заслуженный художник написал маслом огромную картину
«Казнь Веры». Опушка берёзовой рощи. Виселица, сколоченная из брёвен. Девушка в
рваном платье, босая, с длинными светлыми волосами стоит на ящике. Палач в
нацистской форме накидывает ей петлю на шею. Вокруг фашисты. Девушка смотрит
прямо на зрителя. Куда ни отойдёшь, она все равно смотрит.
Лицо Веры было срисовано именно с той фотографии, которая
стояла за стеклом на книжной полке.
В 1949 году, когда Сониному папе исполнилось десять лет, его
принимали в пионеры в Музее боевой славы, и там он впервые увидел картину.
— Смотрите, ребята, это знаменитая Вера Лукьянова, мама
нашего Димы, — сказала учительница.
— Димка, ой, ужас! Твою маму фашисты вешают! — крикнула
какая-то девочка.
Дима бросился к полотну и стал бить кулаками по нарисованным
фашистам, повторяя:
— Мама! Мамочка! Гады! Не убивайте мою маму!
В красной кожаной папке хранился запаянный в твёрдый пластик
серо-жёлтый тетрадный листок в клетку, на котором чернильным карандашом было
написано:
«Милый, любимый мой сынуля Димочка!
Ты ещё совсем маленький и не скоро это прочитаешь. Никогда
не забывай меня. Расти здоровым, сильным. Обязательно учись, читай умные книги,
всегда оставайся честным человеком, не пугайся жизненных трудностей. Всё
поправимо, кроме предательства и смерти. Люби нашу великую советскую Родину,
знай, твоя мама погибла за твою свободу, за твоё, сыночек, будущее. Я так
сильно люблю тебя, мой маленький, что и когда меня не станет, я всё равно буду
рядом. Мне уже не больно и не страшно. Светает. Целую тебя, Димочка, в глазки,
в лобик.
Твоя мама».
Письмо чудом сохранилось и дошло до адресата, до маленького
мальчика, который уехал с бабушкой из Москвы в Томск в августе 1941-го.
Когда началась война, Вера училась на пятом курсе
университета, на филологическом факультете. Она хорошо знала немецкий.
Поступила в разведшколу, была заброшена на парашюте во вражеский тыл, в
Белоруссию. Сначала воевала в партизанском отряде, потом её устроили
машинисткой в немецкую комендатуру в Гродно. Фашисты арестовали очередного
связника, он выдал Веру.
Письмо сохранила девушка, сидевшая с ней в одной камере.
Девушка была местная, её мать выкупила её у полицая-охранника за две бутылки
самогона и шмот сала. После войны она разыскала остатки Вериной семьи, мать и
сына.
В самые тяжёлые моменты жизни папа доставал письмо, читал
вслух. То есть он не читал, просто держал в руках и произносил текст наизусть.
Соня вдруг вспомнила, как на следующий день после возвращения из Германии опять
застала папу с письмом в руках.
— Софи, нам через двадцать минут выезжать. Я думал, ты
заснула. — Нолик подошёл сзади, стал разглядывать фотографии через Сонино
плечо. — Слушай, а этот, он что, твой дед? Лукьянов? Кстати, кто он был?
— Не знаю. Какой-то лётчик. Они даже пожениться не успели,
он сгорел в самолёте ещё до войны. Лукьянова — бабушкина фамилия, не его.
— Так это он или нет?
Соня покачала головой, пролистала альбом, ткнула пальцем в
фотографию молодого человека лет двадцати, круглолицего, курносого.
— Вот он. Они жили в одной коммуналке на Сретенке. Он погиб,
когда она была ещё беременна, и даже не успел узнать, что у него родился сын.
— Погоди. — Нолик часто, недоуменно моргал. — Тогда кто же
этот лопоухий, с ребёнком на руках?
— Понятия не имею.
Нолик заметил на столе, в стакане для карандашей, маленькую
лупу, взял снимок у Сони из рук и пробормотал:
— Какая странная у него форма.
Нолик с детства увлекался военной историей, собирал
солдатиков, прочитал уйму мемуаров, исследований, знал всё об оружии, знамёнах,
орденах, погонах.
Он разглядывал снимок минуты две и вдруг прошептал:
— На нём немецкая форма. Софи, этот парень — он лейтенант
СС!
Москва, 1916
— Чем болеет это дитя? — спросила Александра Фёдоровна.
Она обращалась к профессору Свешникову, но он не успел
открыть рот. За него ответил Ося:
— Дитя постарел от ужаса, путешествуя над Атлантикой на
воздушном шаре. Запасы питьевой воды подходили к концу. Жирные чайки кружили
рядом, воровали мои сухари и вяленую говядину. Сытно пообедав моей провизией,
они собирались на десерт съесть меня. Я пытался объяснить, что я худой и
невкусный, но уговоры не помогали. Мне пришлось разрядить в них мой револьвер,
хотя я противник убийства. Ветер дул с моря вверх таким образом, что мой шар
поднимался всё выше, днём солнце сжигало мою кожу, и она сморщилась. Ночью
лунный свет серебрил мои волосы, и они стали седыми. Зубы сточились, когда пришлось
съесть кожаные ботинки, чтобы не умереть от голода. Потом заболело сердце. Оно
подпрыгнуло к горлу, и я чуть не выплюнул его, как фруктовую кость, но вовремя
опомнился и проглотил назад. Это случилось, когда прямо передо мной оказался
австрийский аэроплан-разведчик. Завязался бой. Я швырял в него мешочками с
песком, он стрелял в меня из пулемёта.
