У Нолика рот был набит пельменями, он энергично жевал, чтобы
поскорее ей ответить. Она не сомневалась, что он ответит резко, но, прожевав,
Нолик подобрел, вальяжно закинул ногу на ногу, закурил.
— Софи, я, кажется, впервые за последние лет десять услышал
от тебя такой длинный монолог, без единого биологического термина. Ты
ненавидишь одёжные магазины. Это понятно. А к продовольственным ты как
относишься?
— Ладно, ты прав. Надо взять денег из папиной заначки,
сходить в супермаркет.
На папином столе всё ещё были разложены старые фотографии. В
глубине верхнего ящика Соня обнаружила две тысячи долларов и тридцать тысяч
рублей. Там же лежал папин партийный билет, комсомольский билет бабушки, её
посмертные ордена в коробочке, какие-то грамоты с колосьями и портретами
Ленина, красная кожаная папка с шёлковыми лентами. Соня вытащила из рублевой
пачки пять тысяч. Несколько секунд смотрела на красную папку, взяла её в руки,
но раскрывать не стала, положила на место.
Нолик ждал её в прихожей, уже одетый. Соня попыталась
натянуть полурасстегнутый сапог. Не получилось. Пришлось надеть кроссовки.
Супермаркет был в двух кварталах от дома. Чтобы ноги не
успели замёрзнуть, Соня побежала. Нолик за ней не поспевал, ворчал и злился.
Пока катили тележку вдоль полок, он опять подобрел, заметив, что Соня лично для
него положила в тележку маленькую плоскую бутылку коньяка. Как только они
вернулись с полными пакетами, он её открыл, налил себе рюмочку, закусил
шоколадкой, а потом уже снял куртку и ботинки. Соня ушла в папин кабинет, стала
собирать фотографии.
«Конечно, Нолик ошибся. Девушка на снимке тридцать девятого
года просто очень похожа на бабушку Веру. Но это не может быть она».
Соня достала с книжной полки портрет бабушки, вытащила
старый семейный альбом, красную кожаную папку, развязала ленты. В папке лежал
пожелтевший, мятый тетрадный листок в клетку, исписанный чернильным карандашом
быстрым косым почерком. Листок был запаян в пластик. Вместе с ним лежало
несколько фотографий бабушки Веры, папиной мамы. Одна из них оказалась точно
такой, как та, на которой стояла дата «1939», но в два раза меньше. Кто-то
аккуратно отрезал изображение молодого человека.
Москва, 1916
В госпитале все бегали и суетились, ждали его
превосходительство, инспектора госпиталей. Бывший жандарм, генерал, граф Пётр
Оттович Флосельбург старательно демонстрировал свой русский патриотизм,
поскольку был немцем и боялся, что его заподозрят в сочувствии противнику или,
не дай Бог, в шпионаже.
Должность свою он получил по протекции Распутина,
пользовался тёплым покровительством её величества. Посещая очередной госпиталь,
он прежде всего проверял, в каждом ли помещении есть красный угол с иконами,
теплится ли там лампада, довольно ли в ней масла и какого оно качества. Врачей,
фельдшеров, сестёр милосердия он поучал, что главное в их деле не столько
облегчение физических страданий, сколько воспитание страждущих в духе
нравственной чистоты и христианского смирения посредством чтения вслух в
солдатских и офицерских палатах душеспасительной литературы.
К раненым он относился более или менее терпимо. Но к тем
больным, которые не имели счастья получить на фронте пулевое или осколочное
ранение, а подцепили дизентерию, тиф, туберкулёз, заработали радикулит в
окопной сырости, язву желудка от походных кухонь, граф презирал и считал
симулянтами.
В госпитали граф любил нагрянуть неожиданно, как лиса в
курятник. Точная дата визита превосходительства стала известна всего за сутки,
и то случайно. Накануне чиновник министерства, приятель главного врача, шепнул
ему за вистом, предупредил.
Всю ночь в коридорах шумно работали полотёры, не давали
раненым спать. Ещё до рассвета сестёр отправили гладить бельё. Не хватало
матрасов. Со склада привезли старые чехлы. Их поспешно штопали и набивали
соломой.
Раненых, лежавших в коридоре, следовало разместить по
палатам. Стали сдвигать койки, и несколько тут же сломались. Кинулись искать
столяра. Нашли, но он был пьян. Накануне вечером праздновал день ангела своей
супруги, причём в гостях у него были три приятеля, госпитальных санитара,
которые тоже не успели протрезветь к утру. К обычному госпитальному букету
запахов примешался дух перегара. Из кухни воняло пригоревшей кашей, вонь не выветривалась,
а нос у превосходительства был весьма чуток. Главный врач сорвался, схватил за
локоть кладовщика, тряс его и кричал так, что вспотел. Бедняга кладовщик не
придумал ничего лучшего, как послать старика сторожа в ближайшую галантерейную
лавку за одеколоном, чтобы опрыскать все помещения. Вскоре дышать в палатах и
коридорах стало невозможно. Одеколон был самый дешёвый.
Михаил Владимирович столкнулся с Таней на лестнице. Она
неслась вниз со стопкой историй болезни, при этом голова её была повёрнута назад,
она кричала сестре Арине, стоявшей сверху:
— Ещё два травматических невротика из пятой офицерской!
Профессор поймал дочь на лету. Щёки её пылали, над верхней
губой выступили капельки пота.
— Что ты бегаешь?
— Арсений Кириллович договорился в Обуховской, они возьмут
наших невротиков, у них места есть!
— Что ты бегаешь? — повторил профессор и слегка потряс Таню
за плечи.
— Так ведь превосходительство… — растерянно прошептала Таня,
как будто просыпаясь.
— Марш ко мне в кабинет! Умойся, выпей валерьянки и посиди
там с Осей. — Михаил Владимирович взял у неё из рук карточки. — Я с этим
разберусь. Иди!
— Но, папа, неудобно, все готовятся, бегают. Как же я буду
сидеть?
— Все сходят с ума. Это эпидемия, Таня. Острый
административный психоз. Мыть полы и менять матрацы надо по необходимости, а не
по случаю графских визитов.
— Вы, Михаил Владимирович, потому такой смелый, что вас на
фронт не отправят, — прозвучал рядом сиплый голос терапевта Маслова.
— Почему? Очень даже могут. Всю японскую я был на фронте.
— Тогда — да, а сейчас — ни за что. Вами, Михаил
Владимирович, очень скоро заинтересуются на высочайшем уровне, вами дорожить
будут, как перлом бесценным, как жемчужиной. Это приятно, но и опасно. Помните,
доктор Розен рассказывал об одной известнейшей особе, у которой на коже умирает
жемчуг? — Маслов перешёл на шёпот. — На ночь фамильные жемчуга надевают на
простую бабу, чтобы ожили, пропитались здоровым крестьянским потом.
— О чём вы, Валентин Евгеньевич? — изумлённо спросила Таня.
— Иди, не стой здесь! — тихо сердито прикрикнул на неё
профессор.
— Вы, Танечка, всё равно не поймёте, о чём я. Да вам и не
надо. Но батюшка ваш меня отлично понял. — Маслов протянул профессору толстую,
свёрнутую трубкой газету и побежал вверх. — Пятнадцатая страница, новости
науки. Я там для вас карандашом отметил! — крикнул он, перегнувшись через
перила.
