Подсаживались к столикам энергичные молодые люди, призывали
жертвовать на святое дело защиты отечества и готовы были тут же выдать
расписку, на официальном бланке, с печатью.
Михаил Владимирович работал в лаборатории, костыли сменил на
трость и вместе с Агапкиным все чаще ходил в лазарет. Оперировать пока не
решался, нога побаливала, долго стоять он не мог, но уже осматривал больных,
ставил диагнозы, включался в привычный ритм госпитальной жизни.
Пакеты с дарами от «Луки Чарского» больше никто не привозил.
Особняк на Большой Никитской был пуст, двери и окна забиты. Агапкин знал, что
Мастер отправил семью в Крым, а сам переехал в Петроград, разбираться в
обстановке, налаживать новые связи.
К Рождеству неизвестный человек принёс большую корзину с
продуктами и быстро удалился без всяких объяснений.
Сверху лежал конверт с запиской.
«Дорогой Михаил Владимирович!
Вряд ли Вы меня помните. В сентябре 1917 года Вы спасли
жизнь моему сыну, поручику Корнееву Юрию Гавриловичу. У него было ранение в
живот, все доктора, кроме Вас, сочли его безнадёжным. Но Вы взялись сделать
операцию, и мой Юрочка выжил.
Тогда я могла выразить Вам свою благодарность лишь на
словах, от всего другого Вы категорически отказались. Но теперь, зная, что Вы
ранены, учитывая трагические особенности нашего времени, смею надеяться, что Вы
не откажетесь принять от меня и всей нашей семьи эти скромные подарки к
Рождеству Христову.
С глубочайшим почтением к Вам.
Марфа Корнеева.
Храни Вас Бог».
На дне корзинки няня обнаружила ещё один конверт, а в нём
три тысячи рублей.
— Поручика Корнеева я, конечно, помню, — сказал профессор, —
за продукты спасибо, но деньги — это уж слишком.
— «Корнеев, Горшанов и К.», Шаболовский пивной завод в
Москве и ещё дюжина заводов по всей России. Они не последнее от себя оторвали,
уверяю вас, — сказал Агапкин.
Он сразу понял, что Мастер тут ни при чём, и был рад этому.
За рождественским ужином условились не говорить о
большевистских зверствах. Но пришёл Брянцев и, как только сели, стал
рассказывать, как в Могилеве ещё в ноябре генерала Духонина, законного
главнокомандующего, заживо растерзала толпа красногвардейцев. Труп несколько
суток пролежал на платформе, под окнами штабного вагона прапорщика Крыленко.
Накануне Духонину был подан автомобиль, его уговаривали
бежать. Старый генерал надел пальто, вышел в вестибюль, но вдруг махнул рукой,
сказал: «Нет, я не Керенский», и остался.
— Рома, не надо, пожалуйста, — взмолился Михаил
Владимирович, — хотя бы один вечер давайте проживём без всего этого ужаса, у
нас Рождество.
— Ужас, Миша, ещё впереди, — сказал Брянцев, — когда
начнётся настоящий голод, пойдут аресты, сегодняшняя неразбериха покажется
цветочками.
— Ты же сам постоянно повторяешь, что они не удержат власть,
— напомнил Данилов.
— Удержат, — мрачно пробормотал Брянцев, — очень даже просто
удержат. Половину России перестреляют, а кто останется, будет тих и трепетно
благодарен им, что пощадили.
— Все, довольно, — сказала Таня, — возможно, вы правы, Роман
Игнатьевич. Но сегодня у нас праздник.
Михаил Владимирович произнёс тост, что в ушедшем году
всё-таки произошло немало счастливых событий. Родился Мишенька. Павел вернулся
живым. В Ялте не прыгнул со скалы и быстро оправился после внезапной болезни
Ося.
— Тебе кость не раздробило пулей, — напомнила Таня.
— Дом не сгорел, — добавил Андрюша.
— И ты выучил наконец французские склонения, — сказал
Данилов, — свои рождественские подарки ты получаешь вполне заслуженно, можешь
посмотреть под ёлкой.
Андрюша нашёл модель аэроплана, чудом уцелевшую в разбитой
квартире полковника на Сивцевом, и глобус.
Тут все стали подходить к ёлке, зашуршали обёрточной
бумагой, принялись раскрывать коробки, благодарить, восхищённо охать,
целоваться. Михаил Владимирович натянул английский джемпер, Данилов ушёл
примерять новый костюм, Агапкин обмотал шею мягким шарфом и с удивлением
разглядывал монограмму «Ф.Ф.А.» на крышке серебряного портсигара. Няня
закуталась в огромную, белоснежную пуховую шаль. Брянцев, щерясь, изучал при
свете керосинки дымчатые топазы на серебряных запонках и галстучной булавке,
бормотал, что, конечно, очень красиво и к его английскому костюму подойдёт
идеально, однако неизвестно, доведётся ли когда-нибудь ещё этот костюм надеть.
Таня нашла две коробки, на которых было написано её имя. В
первой, огромной, плоской, лежало выходное платье из тёмно-вишнёвого бархата.
Во второй, совсем маленькой — золотые наручные часики.
Как, где, какими усилиями было всё это добыто в
разгромленном обнищавшем городе, никто в тот момент не вспоминал, не думал.
— А для Мишеньки подарок? — вдруг спросила няня.
— Господь с тобой, ребёнку два месяца, он всё равно не
оценит, — засмеялся Михаил Владимирович.
— Есть! Есть для Мишеньки подарок! Как же я позабыл? — крикнул
Андрюша, побежал к себе в комнату и вернулся с картонной папкой в руках.
Внутри был рисунок. Впервые за долгие месяцы Андрюша
изобразил не уличную демонстрацию, не очередь к закрытой продовольственной
лавке, не перестрелку. Он нарисовал море, небо, облака, выплывающее из сизой
хмари солнце. Он потратил последние драгоценные остатки своих акварельных
красок.
На пустынном берегу стояли две маленькие фигурки.
— Это Миша.
— А кто с ним? — спросила Таня.
— Не знаю. Я сначала нарисовал только Мишу. Но потом мне
показалось, что ему одиноко и должен кто-то быть рядом.
Остров Зюльт, 2006
Зубов ждал Соню в холле гостиницы. Данилов повёл её к себе
домой. Она не сказала, когда вернётся.
Иван Анатольевич пил третью чашку кофе, перед ним лежала
книжка, мемуары бывшего сослуживца. Она была раскрыта теперь уж не на первой, а
на второй странице.
Перевалило за полночь, Соня всё не возвращалась. Позвонил
Кольт.
— Почему молчишь? Что там у тебя происходит?
— Они встретились.
— Ну? Он отдаст?
— Пока не знаю. Она ещё у него.
В холле нельзя было курить. Зубов вышел на улицу и сразу
столкнулся с Соней.
