— Да никакого гипноза, брось, Миша. Разоружаемся потому, что
крови не хотим. А сдаваться никто не собирается. Могу спорить на что угодно,
что через месяц от большевизанов останется лишь горький дым воспоминаний. Ну,
кто готов держать со мной пари?
— Я, — сказал Агапкин.
Всё это время он сидел молча, как обычно, в углу у
журнального стола. Все вздрогнули, когда в тишине прозвучал его голос.
— Федька! — Брянцев развернулся к нему. — Один смелый
нашёлся. Итак, ставлю червонец. Даю им месяц, но думаю, и это много.
— Ты даёшь? — вскинул брови полковник. — А они тебя
спросили?
— Погоди, Павел, пусть Федька назовёт свой срок.
— Не назову, — Агапкин покачал головой, — но знаю, что
дольше. Много дольше.
Остров Зюлып, 2006
Дул сильный ветер. Соня дрожала, у неё стучали зубы. Иван
Анатольевич натянул ей на голову капюшон, замотал сверху шарф. Она благодарно улыбнулась
сквозь слёзы. Они дошли до первого пляжного кафе, сели, официант накинул ей
плед на плечи.
— Может, закажем что-нибудь поесть? Здесь потрясающие
устрицы. Вы любите устриц или тоже никогда не пробовали?
— А чем они отличаются от мидий?
— Давайте закажем, и вы сами поймёте.
— Нет. Спасибо. Когда я нервничаю, у меня начинаются спазмы
в горле. Я даже глотка воды сделать не могу. Сразу рвёт. Знаете, кажется,
именно это спасло мне жизнь. После похорон, на поминках, жена Бима, Кира
Геннадьевна, поила меня успокоительными таблетками. Три капсулы, такие же, не
запаянные, только жёлтые. Разумеется, она тут ни при чём. Он дал ей для меня. Я
тогда была совсем никакая, но сегодня ночью, в гостинице, когда нашла капсулу
на дне портфеля, вдруг ясно вспомнила и чуть с ума не сошла, пыталась убедить
себя, что это бред и Бим совершенно ни при чём. Ещё час назад у меня оставалась
последняя надежда на ошибку. Иван Анатольевич, давайте немного погуляем. Хочу
посмотреть на море, сто лет не видела.
Зубов подозвал официанта, расплатился. Они пошли по песку,
вдоль пляжа.
— И что, можно купаться? — спросила Соня.
— Ну, если только вы морж.
— Нет, не сейчас, конечно. Летом. Впрочем, я всё равно не
умею плавать.
В голове у Зубова тем временем отчётливо прозвучала фраза:
«Да, кстати, я должен вам сказать, тут, на соседней улице, живёт ваш родной
дедушка, именно к нему я вас и привёз». Но это показалось ему сейчас совсем
некстати, и он сказал:
— Даже летом почти никто не купается. Море очень холодное.
— Почему же тогда это место считается курортом? Здесь
катаются на горных лыжах?
— Вы где-нибудь видите горы? — спросил Зубов и произнёс про
себя: «Софья Дмитриевна, выслушайте меня, пожалуйста, и постарайтесь не
нервничать. Сегодня вам предстоит встретиться с человеком, который…»
Этот второй вариант показался Ивану Анатольевичу ещё нелепей
первого.
— Что же здесь делают? — спросила Соня.
— Отдыхают.
— Как?
— Вот так, — Зубов кивнул на ряды полосатых шезлонгов.
— Просто сидят?
— Да. Сидят, дышат, смотрят на море, слушают чаек.
Считается, что здесь какой-то особенный, очень полезный воздух.
«Может быть, именно поэтому здесь и поселился когда-то ваш
родной дед, Михаил Павлович Данилов. Кроме вас, у него никого на свете нет».
Этот вариант показался Зубову немного удачнее двух
предыдущих. Конечно, она все и так уже поняла сама, но без прямого разговора
всё равно не обойтись. С чего-то надо начать.
Москва, 1917
10 ноября все храмы в Москве были закрыты. Большевики
хоронили своих убитых, в красных гробах, без отпевания, у кремлёвской стены.
Весь этот день в Москве стояла странная, непривычная тишина,
люди на улицах, в квартирах разговаривали вполголоса, город накрыло серым
войлоком тумана. Чавкала слякоть под ногами, иногда гудели моторы броневиков,
грохотали грузовики по разбитым мостовым, выли трубы траурных духовых
оркестров.
Следующие два дня было ещё тише. Москва оцепенела. Ей уже
приходилось подниматься из руин, переживать эпидемии, смуты, пожары, тысячи
предательств и убийств, публичные казни на Лобном месте. Но за всю долгую
историю России ещё никто не расстреливал из тяжёлых орудий Кремль, никто не
хоронил своих мёртвых без отпевания, посреди города, у кремлёвской стены. От
этого веяло древним ритуальным кощунством, чёрной магией, бесовщиной.
Утром 13 ноября Москва залилась колокольным звоном.
Огромное пространство храма Большого Вознесения было тесно
заставлено открытыми гробами. Отпевали погибших юнкеров. Служил митрополит
Евлогий.
Для всех желающих проститься с защитниками Москвы места в
храме не хватало. Люди стояли вокруг, стекались тихими медленными толпами с
окрестных улиц, с Патриарших прудов, с Тверского бульвара, со Спиридоньевки.
Выл ветер, мокрый снег бил в лица и таял, мешаясь со слезами.
Полковник Данилов стоял внутри. Он успел войти одним из
первых, его отнесло толпой вглубь храма, далеко от нескольких однополчан,
которые пришли с ним. Вокруг оказались незнакомые люди. Кто-то тихо всхлипывал,
кто-то смотрел перед собой сухими застывшими глазами. Общее состояние
оглушенности, духовного паралича передалось Данилову. Он не мог плакать, ни о
чём не мог думать.
В мозгу всё ещё звучала канонада, свист пуль, проносились
сцены боев, он пролистывал в памяти час за часом, искал стратегические ошибки,
их было достаточно, у него, у других, но не в этом дело.
Большевики не победили. Они перехитрили. С самого начала
нельзя было верить ни одному их слову. Но для нормального человека это трудно —
вообще не верить, ждать только лжи, вероломства. Даже на войне враждебные
стороны стараются соблюдать взаимные договорённости.
Первое перемирие 29 октября было подписано лишь потому, что
они собирались с силами, ждали подкрепления. После своей лёгкой победы в
Петрограде они не могли предположить, что Москва станет сопротивляться.
Полковник Данилов не слышал пения хора, чтения Евангелия, не
чувствовал запаха ладана и цветов. В голове его пулемётной дробью повторялся
безнадёжный вопрос: почему? Армия, жандармы, полиция — куда всё делось? Питер
сдался без боя. Москва сопротивлялась. Что теперь? Ряды гробов, в которых видны
молодые, почти детские мёртвые лица, дымящиеся развалины, израненные
кремлёвские стены, разбитый Успенский собор, Чудов монастырь, храм Василия
Блаженного. Простреленные куранты на Спасской башне остановились. Наверное,
когда-нибудь их починят, но они начнут отсчитывать другое время.
