И вот вчера ей наконец удалось вытащить его в магазинный
поход. Правда, когда он примерял свитер, продавщица Моника шепнула ей на ухо:
бедняга Микки очень плохо выглядит, видно, угасает старик.
Утром она услышала музыку из кабинета и решила по такому случаю
приготовить на завтрак одно из его любимых блюд. Оно называлось странным словом
«деруны». На самом деле это были обычные картофельные оладьи. Любимое лакомство
далёкого русского детства Микки. Дерунами изредка в голодной Москве сразу после
революции кормила его старая няня, но только картофель был сладкий, мёрзлый, и
даже не сам картофель, а очистки, жаренные на прогорклом жире.
— Могу представить, какой был запах и вкус у тех няниных
дерунов! — ворчала Герда, ловко переворачивая свои шикарные золотистые оладьи
на сковородке. — Ничего Микки не угасает, и у молодых бывают депрессии. После
завтрака пойдём к морю, да не сидеть, а гулять, двигаться, а вечером попрошу,
чтобы он поставил тот русский фильм о простофиле, которому бандиты спрятали
драгоценности в загипсованную руку. И заставлю переводить. Он обязательно
засмеётся, он всегда смеётся, когда смотрит этот фильм. Тем более что песенка
именно из него.
Судя по тому, что музыка звучала довольно громко, дверь
кабинета была открыта. Герде показалось, что Микки подпевает. Она скинула
деруны на тарелку, поставила сковородку в посудомоечную машину и закричала:
— Микки! Завтрак готов!
Через минуту он спустился в столовую. Герда не ошиблась, он
действительно напевал и продолжал петь, усаживаясь за стол.
— Деруны, — гордо сообщила она, — сливочный соус с чесноком.
Что за песню вы поёте, можно узнать?
— Про остров невезения. Ты её двадцать раз слышала.
— Я не понимаю по-русски. О чём она?
— Я тебе переводил. Даже писал на бумажке. Радуйся, что я не
умею рифмовать, иначе я бы давно сделал для тебя поэтический перевод, заставил
выучить наизусть и петь, когда тебе хочется на меня ворчать.
— У меня плохая память и нет музыкального слуха. Вы есть
будете или дождётесь, когда все остынет?
Он свернул оладушек на вилке, обмакнул в соус и откусил.
— Герда, ты умница, ты гений. Кажется, я не ел ничего
вкуснее.
— Спасибо. Приятно слышать. Какой вам приготовить чай?
— Свари-ка мне, Гердочка, кофе.
— Что собираетесь делать сегодня?
— Пойду к морю, я по нему соскучился.
— Надеюсь, мне не придётся бежать за вами с шапкой и шарфом.
Он выпил кофе, оделся тепло, как она велела, и ушёл. А она
прибрала в кухне и отправилась в гостевую комнату с пылесосом.
Москва, 1917
Письмо из Ялты было прочитано вслух, в столовой. Потом
Михаил Владимирович внимательно перечитал его ещё раз, уже в своём кабинете,
вместе с Агапкиным.
Пока Федор болел, в доме появилась железная печь. Её
поставили в Таниной комнате, трубу вывели в форточку. Дров достать не сумели.
Данилов одолжил топор у дворника и кое-как разломал на мелкие куски старый
платяной шкаф, стоявший в кладовке. Из госпиталя Потапенко и Маслов принесли
для профессора инвалидное кресло на колёсах.
Пакеты с едой, бинтами и пелёнками приняла няня. Шофёр не
стал даже заходить, просто отдал дары, объяснил, что они присланы для
профессора по распоряжению наркома Луначарского, и удалился.
— Вот как тебя, Мишенька, любят больные, не забывают, —
сказала няня, — это тебе от какого-то Луки Чарского посылка. Как раз всё, что
нужно, ситники, чай, сахар, мыло, свечи. Даже бинты и пелёнки.
Слово «нарком» няня упустила, а профессор долго вспоминал,
кто же такой Лука Чарский, но так и не вспомнил. Всем хотелось есть, темнело,
кончились свечи, а электричества не включали, Мишу надо было перепеленать,
профессору сделать перевязку, в общем, дары от неизвестного Луки оказались
очень кстати.
Данилов к тому времени уже спал. После недели бессонных
ночей он проспал сутки, как убитый.
Когда Агапкин вернулся из лазарета, ему были рады все,
включая полковника. Павел Николаевич горячо благодарил его, обнял. Федор
поморщился и тихо скрипнул зубами, но никто не заметил этого.
Клавдия согрела для него воду, Андрюша поливал из ковшика в
ванной. Потом пили чай с колотым сахаром, с калачами и рассказывали о щедром
загадочном Луке Чарском.
— Что же с вами случилось? — спросил Михаил Владимирович,
когда они остались вдвоём в лаборатории.
— Я вышел, увидел разрушенные изуродованные дома, осколки
кирпича. Битое стекло хрустит под ногами, замёрзшая грязь смешана с кровью.
Фонари пылают, как факелы, пока не выйдет весь газ. Лица людей на улице
какие-то совсем новые, серые, чужие. Аптека в Леонтьевском переулке сгорела
дотла, головешки дымятся, запах едкий, невозможный.
Федор говорил и осматривал омоложённых крыс. Все до одной
были живы. Григорий Третий сидел все также, в отдельной клетке. Только что он
спокойно, неспешно сожрал свою порцию зерна, попил воды и теперь смотрел на
Агапкина. Алые глазки блестели, быстро, чутко трепетали крошечные розовые
ноздри. Уши были напряжённо подняты, как будто крыс внимательно слушал
разговор.
— Меня остановил красный патруль, — продолжал Федор, — трое,
с винтовками. Они меня спокойно обыскали и ограбили. Забрали портмоне,
папиросы. Потом при мне сняли пальто со старика, и я ничего не мог сделать. Я
не взял с собой пистолет.
— И это большая удача, Федор.
— Не знаю. Застрелил бы их черту и не чувствовал себя таким
ничтожеством.
— Хотите стать рыцарем печального образа и драться с ветряными
мельницами? У мельниц винтовок не было, они только крыльями махали. Застрелить
вы успели бы одного, ну двух. Третий убил бы вас.
— Возможно, так лучше. Нельзя жить, презирая себя.
— Лучше? Федор, что вы говорите? Вы молодой, сильный,
талантливый врач.
— Да? А кому это важно? Кому я вообще нужен?
— Прежде всего, самому себе. Мне вы нужны. Вы прекрасно
знаете, как я к вам отношусь, и вся наша семья. Мне что, усыновить вас, чтобы
вы это поняли? Или повторять ежедневно, как вы мне дороги? Вы не дитя, и не
барышня слабонервная.
— Простите, Михаил Владимирович. Спасибо, вы никогда прежде
не говорили мне этого.
— На здоровье, — улыбнулся профессор, — я и своим детям не
считаю нужным объяснять, как люблю их. Мне всегда казалось, такие вещи понятны
без слов, да я и не мастер высоких речей. Дальше что было?
