— Нет. Не понимаю, — Агапкин упрямо помотал головой, — как
они наведут свои порядки? Как удержат власть, если их профессия — революция?
— Дисипль, вы меня радуете. — Мастер улыбнулся, на этот раз
широко и открыто. — Первое разумное замечание за эти дни. Кажется, вы
потихоньку приходите в себя. Поздравляю. Конечно, сами не смогут. Чтобы
выстроить хотя бы примитивную государственную машину, нужны грамотные
специалисты. Полицейские, военные, финансисты, учителя, врачи, дипломаты,
шпионы. А диктатура, без которой им не обойтись, требует такого огромного
чиновничьего аппарата, какой и не снился нормальному демократическому
государству. Выращивать в пробирках сотни тысяч готовых, взрослых, образованных
и совершенно лояльных особей они, к счастью, пока не умеют. Придётся
использовать тех, что есть. Это даёт нам шанс если не сокрушить их, то хотя бы
уцелеть. Сегодня они пришли ко мне предложить должность советника-консультанта
при их комиссаре иностранных дел товарище Троцком. В Петрограде довольно
профессиональных дипломатов, но товарищу Троцкому нужны мои неофициальные
связи.
— Мастер, вы собираетесь с ними сотрудничать?
— Да. И вы тоже, товарищ Агапкин.
— Михаил Владимирович не станет. Он ни за что не согласится.
— А его никто не спросит, как, впрочем, и нас с вами.
— Можно же как-то бороться…
— Не только можно. Необходимо. Но бегать по Тверской с
пистолетами вряд ли стоит, особенно профессору Свешникову. Это не его дело, не
ваше и даже не моё.
— Чьё же?
— Полковника Данилова.
— Как мне поступить, когда он появится? — хрипло спросил
Агапкин.
Мастер допил свой чай, минуту сидел молча, глядя в пол, и
вдруг произнёс, резко вскинув голову:
— Прежде всего, Дисипль, вы должны забыть свои личные
интересы. Ревность, соперничество следует отложить до более спокойных времён.
Вы меня поняли?
— Да.
— Ну и отлично. Надеюсь, что ваш здравый смысл окажется
сильней эмоций. Как только Павел Николаевич придёт домой, найдите возможность
сразу сообщить мне об этом.
— И все?
— Да, все. Бинты, продукты, зерно для крыс привезут позже.
Пелёнки и что ещё там нужно для мальчика попросите у Зины. Как, кстати, его
назвали?
— Михаил.
Агапкин медленно поднялся, поплёлся к двери, вышел, но тут
же вернулся и спросил:
— Как я объясню профессору, откуда бинты и продукты? В
прошлый раз я сочинил историю о случайной встрече с отцом спасённого больного.
Что сказать сейчас?
— Вам ничего говорить не надо. Вы изобразите искреннее
удивление. Шофёр поднимется, он скажет, что все это выдано по личному
распоряжению наркома образования Луначарского. Ваша задача убедить профессора
принять подарки. Надеюсь, это будет несложно.
Гамбург, 2006
Центральный вокзал произвёл на Соню не менее сильное
впечатление, чем гамбургский аэропорт и гостиница. Казалось, она вот-вот
запрыгает и захлопает в ладоши, как ребёнок перед новогодней ёлкой. Впрочем, её
весёлость показалась Зубову слегка искусственной, как будто она самой себе
пыталась доказать, что все отлично, здорово, великолепно.
— Сколько кафе и магазинов! Как красиво! Фрукты, свежие
соки! И что, можно взять с собой в поезд? Боже, целое царство сыров! Зачем
столько на вокзале? А! Вот, именно о таком плюшевом медведе я мечтала в
детстве! Иван Анатольевич, вы не будете смеяться, если я его куплю?
— Софья Дмитриевна, в Москве тоже продаются неплохие
игрушки.
— Конечно, но ведь не на вокзале. Я в Москве ни за что не
пойду в игрушечный магазин искать себе мишку.
— У вас было мало игрушек в детстве?
— Нет, много. Но ни одна мне не нравилась. Я собирала
гербарии, изучала всякие растения, насекомых. В восемь лет, на день рождения,
мне подарили маленький микроскоп, из магазина «Юный техник». Вот он и был моей
любимой игрушкой.
Они зашли в магазин. Из всех плюшевых зверей медведь,
который так понравился Соне, был самым задрипанным и облезлым, к тому же с
разными глазами, один голубой, другой карий. Он сидел за стеклом, в отдельной
витрине. Продавщица достала его. Соня взяла игрушку в руки так, словно это было
живое существо, счастливо, широко заулыбалась, но вдруг заметила цену на
ярлычке. Лицо её вытянулось, она тут же отдала мишку продавщице и растерянно
прошептала:
— Ничего не понимаю. Сто семьдесят евро?
— Он коллекционный, — сказал Зубов.
— Авторская работа, единственный экземпляр, — объяснила
продавщица.
— Мне не везёт, как всегда, — печально вздохнула Соня, —
пойдёмте отсюда.
— Может быть, выберете любого другого? Смотрите, сколько
здесь медведей, и все очень симпатичные, — сказал Зубов.
— Другой мне не нужен. И вообще, всё это глупости. Не
понимаю, что на меня нашло? Пойдёмте. Мне надо купить зубную щётку, я,
разумеется, забыла. И ещё сигареты.
— Ну, как хотите. Встретимся вон в том кафе. До поезда
полчаса.
— Да, я быстро.
Как только она ушла, позвонил Кольт.
— Появились какие-нибудь идеи?
— Пока нет, — честно признался Зубов.
— Ты с ней рядом уже сутки. Что можешь сказать?
Кольт никогда Соню не видел, Дмитрия Лукьянова, впрочем,
тоже. Они принадлежали к той многочисленной безликой породе людей, которую он
ещё в своём комсомольском прошлом именовал «населением». Они вроде бы говорили
по-русски, но были для него даже не иностранцами — инопланетянами. Он не
понимал, как можно существовать в таких квартирах, носить такую одежду, есть
такую еду. Он даже не презирал их, он их просто не замечал. Они казались ему
призрачной безликой массой, недостойной внимания. Сама жизнь была устроена
таким образом, что люди его круга практически нигде с «населением» не
соприкасались. Другие дома, магазины, больницы, поезда. Депутатские залы в
аэропортах и на вокзалах. Закрытые распределители. К своим шестидесяти пяти
годам Пётр Борисович ни разу не спустился в метро, не проехал на троллейбусе.
Позже, когда рухнула советская власть, отдельные
представители «населения» сумели подняться на более высокий уровень, стали жить
той жизнью, которую Кольт считал человеческой, или почти человеческой. С ними
он общался свободно, как с равными. Но тех, кто остался внизу, Пётр Борисович
по-прежнему не замечал. Теперь эта убогая порода называлась не «населением», а
«лохами». Вступать в прямой контакт с ними было для Кольта странно и даже
унизительно.
