Навстречу попался парень в залатанных валенках, но в
дорогой, барской шубе. Он нарочно толкнул Агапкина плечом, дохнул в лицо
крепким перегаром. Федор прибавил шагу. Только не хватало ввязаться сейчас в
потасовку.
Потом молодая бабёнка в плюшевой душегрейке, из-под которой
торчала парчовая юбка чужого бального платья, поравнявшись с ним, прокричала
высоким дурным голосом:
— Антилихент, ахвицерское атродье! Тьфу на тебя!
Она плюнула ему в лицо, однако не попала. Федор успел
отскочить. Спиртным от неё не пахло, но она была пьяна этой новой вольной
жизнью, когда всё дозволено.
Мимо сновало много серых солдатских шинелей, кожаных курток
и кепок. Мрачные, словно пылью припорошенные лица. Тусклые глаза. Жёсткий,
прямой, нагло оценивающий взгляд. Эти были спокойны и надменны. Люди при
оружии. Устроители адского маскарада. Новые хозяева города.
По Садовой гремели грузовики, целая колонна, не меньше
дюжины. Первые два были набиты солдатами, остальные везли белые, новенькие
сосновые гробы.
Пока Федор стоял, ждал, сзади послышался голос:
— Кто такой? Офицер? Оружие есть?
Двое в шинелях, один в кожанке. Шальные, безумные глаза.
Красные, скатавшиеся в жгут повязки на рукавах.
«Не могут все они с утра быть пьяны или под наркотиком, —
подумал Агапкин, — просто пришёл их звёздный час. Они ошалели: теперь им всё
дозволено».
— Я врач, — сказал он — оружия у меня нет.
По счастливой случайности пистолет он оставил дома. Его
спокойно, деловито обыскали, забрали серебряный портсигар с папиросами,
часы-луковицу, вытряхнули из портмоне деньги, само портмоне тоже взяли. Наконец
отпустили. Занялись стариком в добротном пальто с цигейкой.
«Разденут, — отстраненно подумал Агапкин, — хорошо, если
живёт недалеко, не успеет замёрзнуть».
Федор прошёл ещё немного, медленно, словно во сне,
оглянулся, увидел, как покорно, услужливо, старик снимает пальто, и вдруг
застыл посреди улицы.
«Я не сопротивляюсь. Мне даже не приходит в голову
заступиться за себя, за старика. Почему? Я ведь такой же, как они, я сын
прачки, мы с ними одной крови. Но я боюсь и ненавижу их, я цепенею передними.
Что со мной? Что мне остаётся? Биться головой о серую стену доходного дома,
провалиться сквозь землю, в преисподнюю, от стыда и ужаса».
— В преисподнюю, — повторил он вслух, едва шевеля застывшими
губами, — я и так там. Мы все там.
Он хотел закурить, чтобы немного успокоиться, но вспомнил —
только что папиросы отняли вместе с портсигаром. Отняли все деньги, и если даже
случится чудо, попадётся открытая лавка, он не сможет ничего купить. Какие
бинты? Какие пелёнки, мыло, хлеб, крупа в преисподней?
Гамбург, 2006
Телефон зазвонил, когда Соня принимала душ. Второй аппарат
был тут же, в ванной, возле унитаза. Он заливался так долго, так настойчиво,
что пришлось выключить воду, завернуться в полотенце и взять трубку.
— Софья Дмитриевна, вы ещё спите? Через полчаса
заканчивается завтрак.
— Доброе утро, Иван Анатольевич. Я уже проснулась. Мне нужно
ещё минут пятнадцать.
— Хорошо. Завтрак не в ресторане, а на третьем этаже.
Смотрите, не заблудитесь. Я вас жду.
— Ну что, Репчатая? Нравится тебе изводить себя всякими
глупыми ужасами? — обратилась она к своему бледному отражению в зеркале. — В
итоге совершенно не выспалась. Выглядишь отвратительно. Нолику не потрудилась
ответить. И на завтрак теперь пойдёшь с мокрой головой, поскольку сушиться
феном уже некогда.
Утром, после горячего душа, мрачная логика ночных подозрений
показалась абсурдом. Соне стало неловко за свои дурные мысли о Биме, даже
захотелось позвонить ему и извиниться.
На мраморной полке у раковины лежала капсула, упакованная в
пластиковый пакетик. Мгновение Соня смотрела на неё и уже хотела выкинуть, но
передумала, спрятала в один из многочисленных карманов папиного портфеля.
Когда она спустилась на третий этаж и вошла в зал для
завтраков, у неё слегка закружилась голова.
Вдоль стен стояли столы, накрытые белоснежными скатертями,
на них лежали горы фруктов, теснились блюда с десятками разных сыров, ветчин,
рыбы, нарезанной прозрачными ломтиками, лотки с йогуртами, творожками,
паштетами, запотевшие кувшины со свежими соками. На маленьких жаровнях шипели
всякие сосиски и колбаски, в кастрюльках, снабжённых таймерами, варились яйца,
из тостеров выпрыгивали подогретые ломтики хлеба. За отдельным столом на
плоских сковородках дородный дядька в поварском колпаке жарил блинчики,
подкидывал так, что они переворачивались на лету.
— Софья Дмитриевна, я здесь!
Чтобы привести её в чувство, Зубову пришлось встать из-за
стола, подойти, тронуть за руку.
— А? Да, ещё раз доброе утро. Бедный Нолик.
— Что, простите?
— Так. Ничего. У меня есть друг, я сейчас подумала, что бы с
ним случилось, если бы он сюда попал. Он бы, наверное, сошёл с ума.
— Так же как вы, никогда не бывал за границей?
— Мгм. И постоянно хочет кушать. Я просто представила, как
он там завтракает один, на своей грязной кухне. Иван Анатольевич, а кто всё это
будет есть? Здесь же нет никого, кроме нас с вами.
— Там дальше ещё зал, но народу действительно мало. Все уже
поели. Завтрак заканчивается через десять минут.
— Ой, значит, я не успею?
— Не волнуйтесь. Они ничего не уберут, пока мы здесь, и нас
не выгонят.
Беда была в том, что после бессонной ночи есть Соне
совершенно не хотелось. Она долго ходила с пустой тарелкой вдоль накрытого
стола и в итоге положила себе ложку творога, несколько ломтиков ананаса и дыни.
Зубов принёс ей стакан свежего апельсинового сока, заказал крепкий двойной
кофе.
— Поезд у нас с вами через полтора часа. Я смотрел утренние
новости, в Зюльте очень холодно, днём минус двенадцать, так что одевайтесь
теплей.
— Там тоже будут так кормить каждое утро? Где вообще я там
буду жить?
— На первое время мы сняли для вас номер в гостинице. Позже,
когда соберётся вся команда, мы переселим вас на виллу. Мы арендовали её на
год, но пока там не закончен ремонт.
— В гостинице «Кроун»? — вдруг спросила Соня.
Чашка с кофе застыла у его губ. Соня смотрела ему в глаза и
заметила, как слегка дрогнули белёсые ресницы, как сузились зрачки. Его
замешательство длилось долю секунды. Он спокойно глотнул кофе, улыбнулся, как
обычно, тепло и неотразимо.
