— С ума сошли? У вас нет носилок, нет второго человека,
чтобы помог. Вы ростом ниже, я тяжёлый.
Агапкин попробовал взять профессора на руки, как ребёнка,
поднял его, но не сумел сделать ни шага.
— Федор, не геройствуйте. Надорвётесь. Вон, возьмите его
винтовку. Штык снять, и вполне подходящий костыль.
Кожаный ещё дышал. Пуля попала ему в живот. Винтовка была
зажата бледными тонкими пальцами.
— Пить, пить, — повторял он.
Ему было не более двадцати. Он вполне мог прожить ещё
несколько часов, в страшных мучениях, и вряд ли кто-то придёт к нему на помощь.
Было легко выстрелить, не раздумывая, защищая жизнь
профессора и свою. Но добить умирающего Федор не мог.
Вороватым, осторожным движением он разжал слабые ледяные
пальцы, взял винтовку, стараясь не смотреть в молодое тонкое лицо, в глаза с
широкими от кокаина зрачками, и вдруг осознал, что это первый раз в жизни.
Он лечил, спасал, любил, презирал, завидовал, ненавидел.
Случалось, он хотел убить, и даже мог бы, кажется. Но вот убил впервые. Если бы
сразу в сердце, наповал, без мучений. Но нет. Не вышло.
На всякий случай он разрядил винтовку, ссыпал в карман
патроны, отвинтил штык и быстро вернулся к профессору.
— Что он? Мёртв? — тихо спросил Михаил Владимирович.
— Да.
Федор медленно поднял профессора, заметил, что брючина мокра
насквозь, пропитана кровью, и кровавая лужа на листьях за эти несколько минут
стала больше.
— Руку мне на плечи. Осторожно. Вот так. Пробуем идти, пока
не стреляют и нет броневиков.
Тверская-Ямская вдруг стала бесконечно широкой, они шли
страшно долго, но все не приближались к противоположному тротуару. Со стороны
Брестского вокзала опять послышался рёв моторов. Деться было некуда. Они стояли
посередине проезжей части. Не раздумывая, Агапкин взвалил профессора на плечи
и, покачиваясь, обливаясь потом, пошёл. Винтовка выпала, поднимать её было
невозможно и некогда. Ещё десяток, два десятка шагов, тяжёлых, словно по пояс в
болоте. Бешеные звуки сигнального рожка, крики солдат в кузове.
Сразу три грузовика пронеслись мимо, обдавая бензиновым
жаром. Осталось пройти всего ничего, короткий квартал до поворота на Вторую
Тверскую. Агапкин чувствовал, как слабеет и тяжелеет профессор. У него самого
стучало в висках, кружилась голова, пот заливал глаза. Его шатало, как пьяного,
он боялся упасть и уронить профессора, старался не думать, как понесёт его по
лестнице на четвёртый этаж, и не смотреть вниз, на кровавые следы.
Из-за угла выехал новенький, сверкающий автомобиль. Сквозь
солёный туман Агапкин заметил курносый профиль шофёра и на заднем сиденье
двоих: пожилого господина с усами, молодую нарядную даму. Автомобиль проехал
медленно и так близко, что Агапкин почувствовал сандаловый запах духов дамы.
— Стойте! Помогите! — Ему казалось, он кричит, но он шептал,
так тихо, что услышал его только профессор.
— Федор, не надо. Бесполезно. Опустите меня. Отдохните,
иначе свалимся оба, прямо тут.
Автомобиль выехал на Тверскую-Ямскую, повернул к Брестскому
вокзалу и исчез, как призрак.
«Вокзальная площадь оцеплена отрядом революционной солдатни,
двинцами, которых выпустили из Бутырки, — мстительно подумал Агапкин. —
Напрасно вы так спешите, господа, напрасно вы так надменны и равнодушны к чужой
беде».
Злость придала ему силы, он донёс Михаила Владимировича до
подъезда, усадил внизу, у лифта, и налегке помчался вверх.
Звонок не работал, электричества всё не было. Агапкин
барабанил довольно долго. Наконец испуганный голос горничной Марины спросил:
кто?
Через четверть часа втроём, с ней и с Андрюшей, они внесли
профессора в квартиру, уложили на диван в гостиной. Таня, бледная, почти
прозрачная, но странно спокойная, взглянула на Агапкина и спросила:
— Федор, вы сами не ранены? У вас руки в крови.
— Нет. Это не моя кровь. Я в порядке, благодарю вас.
— За что?
— За то, что впервые назвали просто Фёдором, без отчества.
— Умойтесь, выпейте воды и отдохните несколько минут. Я
осмотрю рану.
Он поплёлся в ванную, едва волоча ноги. Перед глазами
плавали яркие радужные круги и вспыхивали алмазные звезды. Окна не было. Он
нашёл спички, огарок свечи, попытался зажечь горелку, но газ не шёл. Агапкин
немного посидел на табурете, закрыв глаза, прижавшись спиной и затылком к
холодному кафелю, потом тщательно вымыл руки, умылся ледяной водой и вернулся в
гостиную.
Таня успела отрезать ножницами брючину и перетянуть бедро
резиновым жгутом. Руки её уже были облиты йодом. Андрюша стоял рядом, бледный
до синевы, но спокойный. Марина на кухне кипятила инструменты. Стол придвинули
к окну, накрыли свежей простыней. Няня, тихо всхлипывая, пыталась с ложечки
накормить профессора каким-то красным вареньем.
— Надо остановить кровь и вытащить пулю, — сказала Таня
ровным голосом, словно перед ней был не отец, а очередной раненый в госпитале,
— кость не задета, но повреждена верхняя берцовая артерия, поэтому такое
сильное кровотечение.
— Я не сумею дать наркоз, — сказал Агапкин.
— Конечно, не сумеете. И не нужно, — сказал профессор, —
стопки спирта довольно. Няня, убери ты свою клюкву, не могу я сейчас её есть.
— Мишенька, миленький, ну ложечку, ради Христа.
— Кипятком разведи, я выпью. Что вы все застыли? Где Марина?
Мне самому на стол залезать или всё-таки поможете?
Кровотечение прекратилось, только когда зажали артерию и
несколько крупных вен. Торзионные пинцеты висели гроздьями в открытой ране.
Разрез был достаточно глубок, но пулю найти не могли. Тане мешал живот. Не
хватало света. От холода сводило руки.
— Федор, осторожно. Тут малоберцовый нерв, не повредите его.
Папа, как ты? Андрюша, возьми папу за руку, считай пульс, как я тебя учила.
Вслух считай! Марина, прекратите рыдать, уйдите и уведите няню. Приготовьте
чаю, ему надо много пить. Няня, твоя клюква очень пригодится.
— Таня, там ничего не пульсирует! Папочка, ты меня слышишь?
Папа!
— Обморок? — прошептал Агапкин.
— Что вы спрашиваете? Посмотрите зрачки, сами проверьте
пульс! Кто тут хирург, я или вы?
Михаил Владимирович отключился всего на минуту. Агапкин ввёл
ему камфоры подкожно, поднёс к носу нашатырь. Профессор открыл глаза, облизнул
сухие белые губы, сипло спросил:
