Яичницу «ранчо», бифштекс, кофе и абрикосовое желе…
Все вкусно и обильно. И Жиль, ловко орудуя приборами, аппетитно лопает свой бифштекс.
– А у моих тебя обязательно накормят уткой, – сказал Жиль. – Можешь уже внутренне к этому готовиться, утка у моих – это коронный номер.
Нюта ничего не ответила. Она только слабо улыбнулась, маленькой десертной ложечкой ковыряя абрикосовое желе.
– А у твоих родаков, у них какое коронное? – спросил Жиль.
Нюта спокойно отправила в ротик очередную порцию абрикосового желе.
– У моих родаков коронное – это селедка и водка.
– Они что, в Исландии живут? – спросил Жиль. – А ты говорила, что твои родители живут в Америке, в Калифорнии, и что…
– Ладно, все, что говорила, все правда! – Анюта прервала своего визави, положив свою ладонь на его руку.
– А еще будет домашний бал, – Жиль вернулся к первоначальной теме, – у меня в нашем городке тьма родственников, и предки непременно должны расхвастаться, что сынок получил свой БАК.
– Бак? – переспросила Нюта.
– Диплом бакалавра, а чтобы магистра получить, надо учиться еще два года.
– Тогда на балу тоже будет утка? Или целая стая уток? – лукаво спросила Анюта.
– Обычно, по хорошей погоде, у нас в деревне устраивают пикник с жареным теленком…
– Целым теленком? – Нюта изумленно подняла брови.
– Ты не представляешь, сколько будет гостей, одного теленка еще может и не хватить…
И снова серый разлинованный на ровные полосы асфальт набегает под капот.
Нюта курила и думала…
Хорошо, что Жиль такой молчун. Это как встарь в той средневековой Европе муж и жена где-нибудь на хуторе, они целыми днями, а может, и неделями не говорили друг другу ни слова.
А о чем говорить?
Слова… Что слова?
Сотрясенный ветер!
И Нюточка, благодарная Жилю за его молчание, вспоминала теперь боевые события прошлой недели.
Упорядочивала их в своей очаровательной головке.
И что?
Да ничего…
Серый асфальт набегал под капот. Жиль вежливо молчал. Они уже сказали друг ругу все слова на десять лет вперед.
Европейская парочка…
Из-за склона аккуратненького холма, на котором среди овечек, казалось, так и должен был бы по идее сидеть тот самый «fool on the hill» из песни Маккартни, уже виднелись красные черепичные крыши очередного аккуратненького, как и все здесь, городка.
Франкеншамп.
Франкийские поля или поля франков.
Когда-то так и было.
А теперь здесь живут валлонцы… От франков одно название осталось.
Мелькнули указатели: «автодром Спа – пятнадцать километров, музей Дегреля – десять километров».
– А кто такой Дегрель? – спросила Нюта.
– Валлонский рексист, отец идеи последнего крестового похода европейцев на Восток, – не раздумывая, ответил отличник Жиль. – Гитлер сказал про него, что кабы у него был сын, он желал бы, чтобы сын был непременно похож на Дегреля.
– И вы тут такому человеку музей открыли? – хмыкнула Нюта.
– История не делит людей прошлого на хороших и плохих, история преподносит факты. Вот Наполеон, он был хороший? Он три четверти генофонда Франции в походах загубил, и в результате все проиграл, а французы теперь поклоняются его могиле во Дворце инвалидов… – сказал Жиль, не отрывая взгляда от дороги.
– Поэтому твоя история и не годится в науки, как Шпенглер в «Закате Европы» записал, сам историк, между прочим, что если бы была история наукой, дала бы людям обобщенные выводы из миллионов накопленных фактов, а так… Одна хронология, да и только! – усмехнулась Нюта блеску собственной эрудиции. – А французы оттого в Инвалид с цветами приходят, что был для них миг славы, когда была Франция супердержавой, чем-то вроде современной Америки, один миг, а приятно вспомнить…
– По-твоему выходит, значит, и немцам надо было бы дать свою могилу в их Доме Инвалидов, чтобы приходили посокрушаться о тех днях, когда под ними почти вся Европа была? – буркнул Жиль.
– Мне все равно, – отмахнулась Нюта. – Вы, европейцы, совсем повернулись на своем объединении, ревнуете к Америке, она, дескать, выскочка, у вас, дескать, история цивилизации, Рим и Афины, а Америке всего двести лет, а вот выскочка, да богатая…
– Все вы, американочки, такие патриотки? – Жиль не выдержал и, отвернувшись от дороги, внимательно посмотрел на нее.
И снова замолчали.
Долго молчали.
И Нюта опять принялась думать о том, как соскочила с крючка.
Соскочила ли?
А не едет ли в задней за ними машине сам Константин Сергеевич Асуров?
Нюта бросила взгляд в зеркало заднего вида.
Машины сплошным потоком. «Мерседесы», «ауди», «фольксвагены».
И никому ни до кого дела нет, кто куда едет!…
Мальмеди, Тье, Лимбург… Не тот ли это Лимбург, про который в «Евгении Онегине» у Пушкина: «Меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым?»
Городки мелькали и оставались позади.
Красные черепичные крыши, островерхий шпиль с ангелом над городской церковью. Отсюда, с фривея, который обходил населенные пункты, городков этих и не разглядеть. Да что там? В каждом по пять тысяч зажиточных бюргеров, по паре супермаркетов, по паре школ… Мэрия на площади, да церковь. Да еще мемориальная доска – здесь мальчик Ван-Дер-Бойм в годы нацистской оккупации совершил великий подвиг сопротивления, из-за угла показав немецкому офицеру фигу…
– Скоро и наш городок, не доезжая Льежа – направо, как Труа-Пон проедем, там, где толл-плаза, и по местной дороге семь километров до нашего Ахена… – вздохнул Жиль.
– Так вы немцы, что ли? – спросила Нюта.
– Немцы – это немцы, – ответил Жиль, – а валлонцы – это валлонцы.
– А почему Ахен? – не унималась Нюта.
– А потому что в Европе все как в овощном супе в маленьком котелке – морковка с горохом, лук с капустой, картошка с сельдереем… – ответил Жиль, замедляя бег автомобиля.
Они подъехали к тому месту, где платят за скоростной фривей. Здесь и без того широченное шоссе становилось еще втрое или вчетверо шире, чтобы по законам гидравлики, не ограничивая грузопотока, дать водителям возможность быстро оплатить очередной участок пути.
Нюта еще в Штатах привыкла к этой процедуре.
Не выходя из машины, Жиль засунул кредитку в автомат и, получив чек, проехал через контроль.
