Теперь, лежа поверх одеяла в уютной комнатке в мансарде дома родителей Жиля, Анюта наслаждалась тем, что никуда не нужно торопиться.
Через полчаса ее ждут к обеду. Как это прекрасно!
Это не гостиничная свобода, где ты сама себе полная хозяйка, но и в то же время и до тебя никому нет никакого дела.
А тут… Какие они милые. И как прекрасно, наверное, жить в большой семье, будучи окруженной любовью и заботой.
Все последние месяцы Нюта, напротив, казалось бы, наслаждалась полной свободой — свободой ничем не ограниченной, кроме собственных страхов, что есть черта, за которую нельзя переходить, есть предел терпению ангела-хранителя, который до поры бережет-бережет, а в какой-нибудь момент отвернется или зазевается, и полетит Анюта в тартарары… Ведь все время ходит по самому краю.
По самому краю.
В Ахене, в доме Громбергов, потомков валлонских пастухов, что живут тихой зажиточной жизнью, в этой клинически беленькой спаленке Нюта вдруг почувствовала и радость, и зависть. Зависть к Жилю, что у него такое есть… Нет, не богатство — подумаешь, какая ерунда — самый средний европейский достаток! Но у него есть семья, где он настолько востребован и обласкан любовью, что любви его родных доставало даже на нее — на совершенно незнакомую им девушку…
И снизу через окно вновь раздается внешне грозное, но такое милое:
— Antoine, ne touche pas а за, je te dis de ne pas у toucher, Antoine, je vais me fвcher, tu va ktre puni! <Антуан, не трогай, не трогай этого, я тебе говорю не трогай, Антуан, я рассержусь, я накажу, наконец, кончится мое терпение!> — это тетя Жанна незлобливо прикрикивает на своего расшалившегося племянника…
Ее, Анюту, ждут внизу к обеду. Через двадцать минут.
Ах, как это хорошо! Как радостно и приятно ощущать себя частичкой клана, где не каждый за себя, но где и ты за всех, и все за тебя… И где когда по телевизору показывают футбол, то семейные спрашивают друг друга: как там наша команда?
Совсем не то, если футбол смотреть где-нибудь в лондонском пабе. Там вроде как тоже все пришли поболеть за одну команду, и зайди случайно в пивную чужак — ему и нос разобьют чего доброго, если своя команда проигрывает… Но там все совсем по-другому! Там после игры все выпьют еще по одной пинте “Гиннеса” или светлого лагер и разойдутся каждый по своим домам.
А здесь… А здесь все свои… Мама с папой, сестренка и брат…
И даже дяди, тети и кузены с кузинами — и те живут неподалеку, в соседних деревушках, двадцать минут на машине… Вот они — валлонские пастухи… На площадке перед домом стоят два новых “мерседеса”, три гольфа, один поло, две “тойоты” и “мазда”…
Анюта снова задумалась о том, как близка она была к серьезным неприятностям буквально три дня тому назад! Какой же он дилетант и халявщик, этот Асуров! Дилетант и халявщик!
И Анюта еще раз вспомнила прочитанную недавно историю в каком-то немецком журнале, может, и в “Бильде”, где приводились воспоминания сотрудника восточногерманской спецслужбы Штази о том, как совместно с русскими коллегами из КГБ они проводили операцию, целью которой было заполучить данные о новых разработках западногерманской фирмы. Кажется, “Сименса”… Но неважно! Русским, как рассказывал бывший сотрудник Штази, была нужна микросхема или прибор, разработанный инженерами “Сименса”. И они требовали от коллег из Штази в сжатые сроки, за неделю, получить экземпляр прибора, который, кстати говоря, демонстрировался в тот год на выставке в Штутгарте. Сотрудники Штази просили месяц, де, необходимо завербовать новых агентов, подготовить операцию… Однако резидент русских сам решил показать немецким коллегам класс. Он явился на выставку, сунул руку в стенд, где стоял прибор и взял вожделенную микросхему… Все было сделано для того, чтобы не мудрствуя лукаво, посрамить аккуратных педантов-немчуру, проявив русскую лихость и кураж…
Но резидента взяли прямо в дверях с выставки… И выслали из Германии в двадцать четыре часа, так как числился он вторым атташе по культурным связям…
Вот и Асуров — такая же халява! О том, что Мамедов, хитрый татарин, своего сынка без гэбэшного присмотра фиг оставит — об этом Асуров и не подумал! А если и подумал, то решил: пусть завалится Нюта, а он, умный и лихой разработчик операций по новому рэкету, улизнет… Халявщик он и дилетант!
Нюта наконец встала, открыла свой чемодан… Что надеть к обеду?
Осмотрелась в комнатке. Ага, есть утюг! Надо погладить это темно-голубое платьице, и с белыми кроссовочками оно будет очень и очень хорошо! Не ходить же в джинсах с ее-то ножками!
Включила радио.
Диктор по-французски передавал местные новости. Говорили о проблемах коровьего бешенства и о том, что санитарная инспекция сейчас ожидает новых инструкций от правительства, а пока, а пока в Англии огнеметами сожжено почти семнадцать тысяч голов крупного рогатого скота, и страховые компании и “Банк Агриколь” пытаются успокоить бельгийских скотоводов… Фермеры в панике… Падают цены на говядину, и в то же самое время поднимаются цены на рыбу и мясо птицы… Объединенная Европа…
Нюта выключила приемник, надела платье, расчесала волосы перед зеркалом…
Тук-тук-тук…
— Анна! Тебя тут кто-то разыскал по нашему телефону!
Это Жиль, он вошел и с удивлением на лице подал Нюте трубку бескордового телефона… Она взяла ее…
— Але! — Это был Аслан.
— Анна? Мы тут неподалеку…
Не хочешь с нами встретиться?
Нам не хотелось бы беспокоить бельгийцев — они ведь тут совсем ни при чем…
Ай-ай-ай, нехорошая девочка! Заставила нас такой длинный путь ехать! Ай, нехорошо… Подходи одна без бельгийцев на остановку автобуса напротив мэрии, на главной площади в этой деревне. Там нас увидишь…
— Что-нибудь случилось? — спросил Жиль.
— Мне надо уезжать, прости…
Татьяна Ларина-Розен
Лос-Анджелес
1997
— Дамы и господа, мы приветствуем по четных гостей ежегодного губернаторского бала — бывшего губернатора штата Калифорния, экс-президента Соединенных Штатов Америки господина Рональда Рейгана и его супругу госпожу Нэнси Рейган, — нараспев, раскатистым голосом, усиленным киловаттами громкоговорителей, объявил почетный калифорниец Ричард Гир, который вместе с нестареющей Барброй Стрейзанд исполнял сегодня смешанную роль ведущего и мажордома.
— Плох уже старичок, — заметил Колин, — голова трясется, Паркинсон вплотную уже подступает.
— Да, — согласился с ним Рафалович и, перейдя вдруг на русский, на ухо Тане Розен пропел известные ей старые куплеты из Высоцкого: — “Вы не глядите, что Сережа все кивает, он соображает, он у нас все понимает…”
Таня прыснула, но тут же сделала серьезное лицо и легонько шлепнула Леню по руке.
