Ум подсказывал ему, что все это подстроено одно к одному.
И маленькая Долорес, и обвинение в суде, и угрозы в отношении Татьяны… И теперь вот этот наивный чернокожий Боб с его переломанными ребрами… И кто ж ему ребра переломал? И за что? И как подучили его Павла пугать?
И все это как называется?
Психологическим давлением это называется.
Павел все понимал.
Но он был сделан из обычной человеческой плоти. И он не претендовал на лавры героя с железными нервами.
И к утру он уже был готов согласиться на любое предложение той, играющей с ним, стороны.
Той играющей стороны, что так затянула этот бесконечно длинный гейм.
Чья подача?
Их подача…
* * *
И предложение не заставило себя ждать.
Саймон и Саймон уже на третий после суда день приехали к нему в Брикстон, и свидание с адвокатами состоялось не как всегда — в просматриваемой охранниками и администрацией комнате, а…
…а в кабинете директора тюрьмы мистера Аткинсона…
Такой респект вообще никому и никогда не оказывался. Сам факт того, что Саймон и Саймон беседовали со своим клиентом в кабинете директора, должен был подчеркнуть исключительность этого события как для Павла… так и, может, в еще большей мере — для тюремного начальства!
Обоих Саймонов так и распирало от сознания некоей причастности к чему-то очень значимому и очень большому, о чем, правда, нельзя говорить напрямик, на что можно только намекать, скашивая глаза к небесам и приговаривая — ну вы ж понимаете, о чем мы говорим!
Саймоны начали с того, что Павел может не беспокоиться о семье, что миссис Розен устроена как нельзя лучше, что они позаботились не только о безопасности Татьяны, не только перевели на ее счет значительные суммы, но и помогли ей с работой в Голливуде, чтобы ей было легче пройти период так называемой психологической адаптации…
Это была очень важная и интересная информация.
Это означало, что те, кто подставил Павла под это страшное испытание, еще не окончили своей игры и что в его положении еще действительно может произойти событие, поворачивающее жизнь из негатива в позитив.
Павел не верил, что Саймоны могут подать какие-то эффективные апелляции или задействовать связи, выходящие на каких то могущественных политиков, вроде конгрессмена от штата Калифорния, который при определенном раскладе мог бы посодействовать пересмотру дела…
Но как человек, воспитанный на советском опыте общения с великими и могучими тайными институтами, истинно вершащими людскими судьбами, Павел скорее верил в то, что изменить его положение можно только в обход закона… Как его посадили, инсценировав и под строив все эти липовые обвинения, так и освободить его можно, тоже состроив какую-то большую пребольшую туфту… Это как в сказке. Если царевича заколдовали, то и освободить его от чар можно только таким же колдовством…
И Павел оказался прав, хотя бы отчасти.
— Вы что-нибудь слышали о федеральной программе Минюста по модернизации системы исправительных учреждений и рационального использования труда заключенных? — хитро и как-то со значением спросил его старший Саймон.
Разумеется, Павел ничего ни о какой такой программе и слыхом не слыхивал.
— А такая программа принята Конгрессом, и мы имеем теперь реальную возможность подать заявку на участие в ней, — сказали Саймоны…
— А что это значит? — спросил Павел, инстинктивно почуяв здесь какой-то хороший подвох.
И, полагаясь на свое чутье, он правильно надеялся на то, что наступят лучшие времена.
— А это значит, — дуэтом сказали Саймоны, — что вам не придется сидеть в камере Брикстон-Призон, а вместо этого вы сможете жить и работать в самых цивилизованных условиях. Причем работать по вашей специальности и жить с комфортом, приличествующим вашим привычкам и статусу…
Слова эти нежно ласкали Павлово сердце. Он не хочет возвращаться в больничный блок. Он не хочет садиться в камеру. Он не хочет выяснения отношений с мексиканской мафией…
И уже через десять минут они подписывали шесть копий прошения. Саймоны, словно фокусники, что достают зайчика из цилиндра, вынули из портфеля готовые бланки…
— Завтра заканчивается ваше медицинское обследование?
— Через три дня, — честно ответил Павел.
— Мы постараемся, чтобы завтра в Брикстон приехал чиновник, отвечающий за федеральную программу…
— Уж постарайтесь, — фыркнул Павел.
— Мы защищаем ваши интересы, — с одинаковыми улыбками дуэтом пропели Саймоны, прибирая со стола шесть экземпляров прошения.
А понимал ли Павел, что это была игра?
Павел задавал себе этот вопрос, но, засыпая под мир но безобидное воркование чернокожего соседа, он вдруг понял, что ему, в принципе, все равно. Как тому персонажу великого Камю. «Ca m'est egal…» <Мне все равно (франц.)>. Ему все равно, игра это или нет.
В принципе, весь мир — это Голливуд.
А если перефразировать Шекспира чуть иначе, адаптируя старика к условиям современных электронных игр, то весь мир — это большая игра-стратегия…
И не один ли черт, реально так все совпало или какой-то великий кукловод так все соорганизовал, руководствуясь своими неведомыми им — нижестоящим пешкам — соображениями?
И какая с обывательски-философской точки зрения разница, кто, в конце концов, и на каком уровне выполняет для тебя функции Бога?
Бог на небесах с его Книгой Судеб, или заговорщицкий комитет мировых интриганов, сидящий в отеле «Тампа» во Флориде?
«Только то не все равно, что касается моей физической черной задницы», — так бы сказал этот чернокожий его сосед, умей он так связно выражать свои мысли!
Так что…
Так что, едем работать по специальности и жить с комфортом.
Так думал про себя Павел, убеждая себя в том, что отныне он это… Этранже, Посторонний, которому… Ca m'est egal!
Он припомнил, что все разговоры с Саймонами напоминали в последнее время детскую игралку в барыню, которая прислала сто рублей…
Да и нет не говорите, черного и белого не называйте….
Саймоны многозначительно закатывали к небу глаза и говорили: «Ну, вы же понимаете!»
И он понимал.
Ведь не дурак!
Хотя, хотя, конечно же, дурак!
Кто ж его просил заглядывать в Изин ноутбук!
* * *
На место они летели вертолетом. Обычным старым добрым армейским «Ю-Эйч», который ветераны Вьетнама любовно называли стариной «Хью»…
Сперва Павлу понравилось лететь в этой армейской, почти лишенной комфорта машине, потому что как и в военной кинохронике вьетнамских шестидесятых, старина «Хью» летел с открытыми боковыми рампами, из которых на лету вертолета в кабину сильно задувало столь необходимой здесь, в Аризонской пустыне, прохладой!
