— Макс выбрал себе не самый прямой маршрут в Штаты…
— Но он достаточно ловко использовал свою одиссею. На афганской волне под именем «полковника Мак-сума» он читает лекции, участвует в сборе пожертвований в помощь борцам за независимость Афганистана против советской оккупации. В конце концов даже написал книжку «Горячие камни Афганистана»…
— У Гайдара название сдул, — Нил посмотрел на красный огонек своей сигареты.
— У Егора Гайдара?
— Нет, у его дедушки. Кто разобьет горячий камень, тот начнет жизнь сначала, — проговорил Нил задумчиво.
Сколько раз Назаров — полковник Максум — Лео Лопс начинал жизнь сначала!
— А книгу ему не Джейн ли написала?
— Вполне возможно. Книга эта наделала много шума, но не того, на который рассчитывал Назаров. В прессе появился ряд разоблачительных публикаций, афганцы обвинили его в самозванстве. Много камней попало на его овощные плантации! Но у него был сильный покровитель — сенатор Смит…
— Сенатор-ястреб от «Дженерал Дайнэмикс»…
— Да… и его помощник Фэрфакс.
— Фэрфакс — террорист Денкташ — афганские моджахеды… Интересные получаются цепочки! И, надо полагать, Джейн взорвалась в собственном автомобиле как раз в самый разгар скандала вокруг книги «полков пика Максума». Или Назаров мне и в этом соврал?
— Нет, так и было… Темная история, — Эд почесал свою розовую голову. — Они куда-то собирались ехать, но Макс вернулся за зонтиком и сигаретами и остался жив… Было подозрение, что взрыв устроил сам муж, прошедший хорошую диверсионную школу в лагерях моджахедов, чтобы получить крупную страховку. Но прямых доказательств не было, а сенатор Смит прикрыл его версией о мести КГБ предателю и смелой антисоветски настроенной журналистке.
— Вот откуда у Макса собственная недвижимость…
— Лео Лопс опять начал жизнь снова и с большой выгодой для себя. Правда, за несколько лет спустил весь свои капитал, и когда ты его встретил, он состоял на побегушках у Смита и Фэрфакса, выполняя деликатные поручения, по части девочек и наркотиков. Нил, как у поэта Есенина? «Мой удел катиться дальше вниз…» Странная жизнь Назарова, полная какого-то вечного движения снаружи и совершенно пустая внутри, промелькнула перед ним. Веселая и бесшабашная, когда он еще звался Максим, и циничная, жестокая — Мак-сума и Лео Лопса. Эх, амиго, амиго… Мирный советский авантюризм, вырвавшийся на оперативный международный простор…
— Эй, Нил! Что ты загрустил? — Эд хлопнул его по плечу. — Забыл русскую песню «Брось ты хмуриться сурово…»?
Он хмурится сурово… Сурово… Асуров.
С чего это вдруг ему вспомнился Асуров?
* * *
А ведь не с пустого вспомнился!
Через час, когда Нил, собиравшийся покинуть гостеприимных фэбээровцев с утра, одолжил у Эда Мараховски машину и немедленно выехал в аэропорт, после долгого перерыва подал голосок его мобильный «Эрикссон».
— Да?
— Мсье Паренсеф, вас беспокоят из парижской префектуры. Мы пытались связаться с вами ранее, но ваш номер не отвечал…
— Что вам угодно?
Интонация Нила была не слишком любезной. Утомили его внутренние органы…
— Соединяю с комиссаром Буланже. И тут же в трубке зазвучал другой голос, напомнивший Нилу грибоедовское «хрипун, удавленник, фагот»:
— Мсье Паренсеф, по обвинению в вымогательстве нами арестован некто Константин Асуров…
Глава седьмая
Mon papa, mon papa…
(июнь 1995, Париж)
Все-таки, правильно говорил классик — не читайте за едой советских газет. И оттого, что эти газеты уже четыре года как именуются российскими, суть не меняется…
Константин Сергеевич Асуров брезгливо отбросил недельной давности «КоммерсантЪ» и попытался сосредоточиться на еде, но в кофе моментально проявилась мерзкая маслянистая пережаренность, и намек на тухлятинку явственно у слышался в вареном яйце, и рокфор завонял уже не благородной плесенью, а немытыми с месяц ногами, и апельсиновый сок посулил жестокую изжогу. Асуров с отвращением отодвинул серебряный поднос и жадно, хоть и без всякого удовольствия, закурил натощак.
Прессу он читал наметанным, чекистским глазом, наряду с общедоступной извлекая из газетной строки информацию для служебного пользования. Точнее, теперь уже скорее для личного. И почти всякий раз чтение подтачивало его и без того хрупкую уверенность в правильности когда-то сделанного выбора…
А началось все в тот приснопамятный день, когда его, Асурова, самый перспективный, хотя и весьма непростой в обращении сексот, гражданин, он же мсье, Нил Баренцев навернулся на гладком паркете Георгиевского зала в момент вручения высокой правительственной награды. Баренцев тогда сильно ударился головой, и награда нашла героя лишь два дня спустя, в отдельной палате Центральной клинической больницы, где его несколько раз навестил Асуров. Нил вскоре выписался с паспортом на имя Филиппа Корбо, снабженном отметкой о продлении советской визы, и билетом на самолет до Парижа. А к заботливо собранному багажу прилагался небольшой такой саквояжик, под завязку набитый иконами ушаковской школы.
Впрочем, на таможне туда даже не заглянули, только небрежно бросили в ящик декларацию, из которой следовало, что из страны вывозятся изделия кустарного промысла, не представляющие, согласно имеющимся справкам, никакой художественной ценности. Содержимое саквояжа, равно как и контейнера, прибывшего через неделю на Северный вокзал, положило начато коллекции небольшого антикварного салона, открытого Нилом на Ришелье-Друат, напротив библиотеки. Потом он еще несколько раз наведывался на роди ну, но значительно чаще к нему самому приходили мрачные личности с посылочками из Москвы. На волне «lа perestroika» русские иконы, как и русский авангард, шли нарасхват, но львиную долю доходов раз в месяц забирал и уносил с собой некий развязный господин, отзывавшийся на имя Гектор и упорно делавший вид, что ни слова не понимает по-русски.
В начале девяносто первого вместо Гектора явился улыбающийся Асуров. Улыбаться, казалось, были все резоны: по протекции всесильного генерала Мамедова он сумел-таки выхлопотать себе местечко за бугром, причем не где-нибудь, а в горячо любимом еще со времени гастролей Кировского Париже. «Дезертируешь, подполковник? Как крыса с корабля? — сурово осведомился Мамедов, но туг же смягчился: — Может, и правильно. Что тут ловить? Бардак, бедлам, а скоро такая буза начнется, что ой! С другой стороны, в мутной водице… Нет, не боец ты, Сергеич, не боец».
Как в воду глядел Рашид Закирович — не боец оказался Костя Асуров. Нагуляв к исходу лета ласкового французского жирку и утратив голодный гончий нюх, не разобрался в жаркой, наблюдаемой из безопасного далека, круговерти московского августа и в первый же день пресловутого путча прискакал в полицейское управление с прошением о политическом убежище в зубах. Французы, перепуганные августовскими событиями еще больше Асурова, по запарке моментально просимое убежище предоставили. Разумеется, он тут же лишился и теплого местечка в парижском представительстве Аэрофлота, и уютной, оплачиваемой из закромов Родины квартирки. Взамен ему выдали зубную щетку, стерильно запечатанную в пластик, полотенце с Пер-Ноэлем — здешним Дедом Морозом, талоны на бесплатное питание и койкоместо в эмигрантской общаге, расположенной в самом непрезентабельном уголке Нан-терра. Полгода безработный и почти безъязыкий Костя делил комнатушку с двумя неграми из Сьерра-Леоне и камбоджийцем. И каждую неделю, как на работу, пешком тащился на Ришелье-Друат в тщетной надежде встретить там Нила.
