И хотя после этого Иван, в общем и целом, держался, приходил всегда крепко стоя на ногах и лишь немного припахивая коньяком, Таня решила твердо: надо что-то менять. Обстановку, образ жизни… Вкрадчивую мысль, что правильней всего было бы поменять мужа, она с негодованием гнала от себя. Назад пути нет. Но мысль все возвращалась… Нет, на лето надо ехать туда, где она еще могла ощущать себя прежней Таней — живой, энергичной, притягательной. В Хмелицы, к Лизавете. И непременно с Иваном.
Решение придало бодрости и сил. В июне Тане торжественно вручили диплом с отличием и предложили продолжить обучение на подготовительном отделении Инженерно-строительного института. Она согласилась. От вступительных экзаменов ее освободили, и в середине июня она вновь была студенткой.
II
Таня положила косу на камень, утерла лоб и поправила платок. Солнце стояло уже над головой, значит, пора на дневную дойку. Забежав в дом за подойником, она застала в накуренной горнице Ивана. Он лежал на кровати и со страдальческим видом смотрел в потолок.
— Сходил бы хоть искупался! Чего лежать-то? — на ходу бросила Таня.
— Голова болит…
— Вот бы и проветрился заодно. А то в лес пошел бы — бабы морошку ведрами таскают.
— Там комары… И вообще. Домой хочу.
Они жили в Хмелицах уже две недели. Таня моментально втянулась в деревенскую жизнь, будто и не уезжала никуда. Сенокос, корова, огород, в свободную минутку купание, по субботам — баня. Иван же как приехал, так и залег. Воды принести — и то чуть не палкой гнать приходилось. Про дрова и говорить нечего: раз поколол с полчасика, потом весь день отлеживался. И все жаловался: в доме скучно, на озере слепни заедают, в лесу комарье жрет, от работы спина болит, от молока парного живот пучит, голова раскалывается постоянно. Последнее он объяснял «кислородным отравлением» — дескать, организм к свежему воздуху не привык — и лечился двойной дозой «Беломора». Один раз собрался с духом, вылез на огород грядку прополоть — и выдергал Лизавете половину свеклы и рядок картошки. На сенокос они его и не думали звать — от греха подальше.
Лизавета при нем покамест сдерживалась, только косо смотрела на зятя, но Таня видела, что дается сестре эта сдержанность нелегко и назревает скандал. Тем более что наедине с Таней Лизавета в выражениях не стеснялась:
— Ну и нашла ты себе соколика! Ни мужик, ни баба! Чисто боров!
— Городской он, Лизка, непривычный, — пыталась оправдать мужа Таня.
— Мало у нас летом таких городских-непривычных бывает? И все при деле оказываются. Один дом пристраивает, другой в сарае с утра до ночи скребет, сверлит, пилит — механику какую-то ладит, третий вон на горушке с кисточкой сидит, природу нашу зарисовывает. Четвертого из лесу не вытащить — травы всякие собирает, изучает, старух расспрашивает. И никто про них слова плохого не скажет, все правильно: каждый к своему делу приспособлен. А твой знай лежит да стонет, и то ему не так, и это не эдак! Как старик столетний, честное слово! А на ряху посмотришь — да на нем пахать бы!..
— Погоди, Лизка, отдохнет, пообвыкнет…
— Сколько обвыкаться-то можно? Вон, целый чемодан бумаг с собой приволок, писать, говорил, буду. Так давай пиши, кто ж мешает? А ты скажи мне, он хоть раз тут открыл этот чемодан-то?
Чемоданом Лизка называла большой дипломат, в который Иван перед отъездом сложил рукописи. Тогда он с гордостью сообщил Тане, что решил возобновить работу над одной большой вещью, которую начал еще в студенчестве и над которой припадками работал до знакомства с Пандалевским. Что за вещь — это пока тайна. Вот закончит, подчистит, перепечатает, тогда и даст почитать. Таня тогда ахнет. И не она одна.
Конечно, прихватил он с собой и кое-что от Пандалевского, но так, мелочевку, несрочные заготовочки на осень. Лето в этом смысле сезон мертвый.
Вопреки словам Лизаветы, «чемодан» он все-таки пару раз открывал, перебирал листочки, перечитывал, перекладывал, убирал назад. Не получается. Не было мыслей, вдохновения. Может, не хватает привычного стола, машинки? В город бы, тогда все пойдет.
Он решился в начале третьей недели, когда все здесь обрыдло окончательно.
— Уезжаю, — сказал он Тане за вечерним чаем. — Ты как хочешь, а я завтра же уезжаю.
— Ну и вали! — ответила Таня, которой фокусы мужа надоели сверх всякой меры. — Только готовить себе сам будешь. Я остаюсь.
Ей действительно очень не хотелось в город. Лето выдалось жаркое, сухое. В городе сейчас духота, скука, занятия начнутся только в сентябре. А здесь так хорошо — воздух целебный, леса и луга благодатные… Только теперь Таня поняла, как стосковалась по Хмелицам, по всему родному, с детства привычному. За эти две недели она распрямилась, обрела здоровый румянец, похорошела несказанно. И по мужниным ласкам не томилась совершенно. Здесь она без них хоть весь век проживет! И без него. Нужен он ей очень!
Лизавета промолчала, лишь одобрительно посмотрела на Таню.
— Вы, Иван, утренний-то автобус, наверное, проспите, — вежливо сказала она. — А вот к вечернему подстатитесь в самый раз. Отсюда в полшестого выедете, к семичасовому из Валдая как раз и успеете. И ждать на вокзале не придется.
Проснувшись, как всегда, к полудню и с больной головой, Иван принялся, ворча, собирать вещички. И хоть бы одна сука помогла! Все у них сенокосы, дойки чертовы, нет чтоб мужа родного в дорожку собрать!
За окном послышался шум мотора, стихший где-то возле их калитки. Стукнула дверца, послышались оживленные, радостные голоса и еще какой-то гул, возбужденный и нарастающий. Мимо окна в сторону невидной отсюда машины бежали девчонки, бабы… Кто же это пожаловал, интересно?
Иван кинул брюки, которые держал в руках, на кровать, потянулся и вышел на крыльцо посмотреть.
На дороге у самой калитки их дома стояла новенькая оранжевая «Нива». Возле раскрытой дверцы стояла Таня и, весело улыбаясь, разговаривала с… Батюшки, да это же Ник Захаржевский! Откуда черти принесли? Рядом с Ником стоял невысокий субтильный молодой человек, лицо которого показалось Ивану смутно знакомым. Машину широким полукругом обступила гудевшая толпа, все внимание которой было обращено как раз на этого, второго, невысокого. Где же он его видел?
Тут Ник повернул голову, увидел Ивана, замахал руками.
— Эй, Вано, что стоишь как статуя? Иди помогай дорогим гостям разгружаться!
Иван ссыпался по ступенькам крыльца, как моряк по трапу. Обнялся с Ником, посмотрел на незнакомца.
— Давай познакомлю, коли не узнал! — усмехнулся Ник. — Разрешите, сударь мой, представить вам Огнева Юрия Сергеевича, звезду экрана, моего друга, товарища и духовного брата! — Юрик, — он обернулся к Огневу, — а это тот самый Вано Ларин, будущий Пушкин и Толстой в одном лице, мой друг, товарищ и духовный… кузен!
Огнев протянул Ивану сухую, горячую ладошку, и Иван с трепетом пожал ее.
