Аня, чтобы не видеть пугающей темноты, наполненной осенними шорохами, что заманивают одинокие сердца на погибель, задернула окно гадкими занавесочками, включила светильник над диваном и в кругу света разложила Никитины вещички. Их требовалось упаковать в чемодан, чтобы сразу и отдать, чтобы не было всяких лишних разговоров, неловких ситуаций, заминок и неискренних попыток примирения на пороге, в проеме распахнутой двери.
Вещичек было немного, а времени предостаточно, целая ночь, потому что спать сегодня, Аня точно знала, она не будет, ничего подобного ей не удастся. Она складывала вещи не спеша и аккуратно, как в магазине. Рубашки надо застегнуть, положить пуговками вниз, расправить, разгладить, отвести на спинку рукава, сложить полочки, перегнуть посредине, перевернуть… А теперь еще раз, потому что все смялось, распотрошилось и развернулось… А еще лучше повесить обратно в шкаф.
Вот именно, обратно в шкаф. Потому что времени сколько угодно, потому что вряд ли Никита завтра же и заявится с утра пораньше. И что ей приспичило на ночь глядя складывать вещи? Если не спится, можно книжку почитать. Учебник по культурологии. Замызганный. Уже читанный. Скучный. Дурацкий. И зачет сдавать – нечего делать. Потому что великий наш культуролог профессор Андрей Андреевич глух как пень и стар как пень. И все молодые девушки кажутся ему хорошенькими. А раз хорошенькие, значит, дело говорят и пятерки получают.
…А вдруг он все-таки завтра с утра придет? И сам примется собирать свои шмотки, пыхтеть, кряхтеть, путаться, комкать, злиться, половину оставит, перепутает ее и свои носовые платки? А потом вернется за оставленным, и все повторится? Фальшивая злость и любовная брехня на пороге? «Возлюбленная моя…» Ох, хватит этого уже, забыть пора.
…Вот он придет, а у нее голова немытая, волосы сосульками и пахнут лежалой наволочкой… Вот он придет, а она все в тех же старых исшарканных тапках, которые хорошо бы выбросить и взамен купить новые, лохматые, с кроличьей мордой и болтающимися ушами, чтобы тапки эти свежей растрепанностью своей замечательно подчеркивали стройность высоко обнаженных ножек, узких оголенных коленок, соблазнительно играющих гораздо ниже шелкового подола туго запахнутого красного кимоно в белых пионах и птичках. Туго запахнутого из чистого кокетства. Да и не удержать скользкий шелк долго запахнутым, он моментально стекает с плеч и с груди, провоцируя мужчину и вдохновляя женщину. Только вот где оно, кимоно-то? Нет его и никогда, наверное, не будет… Потому что… Ради кого?!!
И Аня снова срывала с вешалок только что развешенные Никитины вещички, снова складывала на дно чемодана и снова сомневалась, бежала к зеркалу, где отражались размытые соленой водицей голубые глазоньки, распухший красный нос и дрожали изобиженные губы.
Зазвонил телефон, и Аня, целый вечер прождавшая звонка (хотя бы звонка!) от него, отвернулась, напряглась, застыла, обхватила себя за плечи, удерживая, и ждала, когда перестанет бить в затылок настойчивый звон. Но никакое упорство не сравнится с упорством телефонного звонка, и Эм-Си, которую разбудил телефон, сказала, зевая во всю свою бело-клыкастую пасть:
– Ну подошла бы ты, а? Не тот случай, чтобы не подойти.
Аня послушалась и правильно сделала, потому что звонила мама и звала ее на завтрашний концерт в тот самый запредельный, недоступный простым смертным камерный зал «Орфеум», где будут выступать и она с виолончелью, и весь их ансамбль, и Яша приглашенной первой скрипкой.
Для начала, по словам мамы, ей следовало встретиться с Яшей прямо с утра, но не в немыслимую рань, а так часов в одиннадцать. Встретиться у «Палас-отеля», где остановился Яша и его семья. А потом с Яшей ехать куда положено на метро, до «Нарвской», а там два шага по Старо-Петергофскому проспекту. Концерт в четыре, а встретиться нужно не позднее одиннадцати, потому требуется, чтобы она, Аня, вписалась. Ее залегендируют (мама так и сказала: «залегендируют») под администратора ансамбля и приоденут как положено, потому что настоящий администратор Елена Георгиевна Пьянцух заболела, к счастью. Или к несчастью – не будем радоваться чужим бедам, Анечка.
– Так как? – спросила мама. – Ты готова, Анечка?
– Еще бы, мама, – ликовала Аня. – Я сто лет не была на музыке, я без нее вся иссохла и потрескалась.
– Да что ты? – с ироничным удивлением, так, как умела только она, переспросила мама. – Ну, я рада, что ты жаждешь… Что ты все еще жаждешь музыки, солнце мое. И тебя ждет еще один сюрприз. Там, в концертном зале… Нет, Анька, не скажу сейчас. Ни за что не скажу! Я так волнуюсь… И надеюсь на тебя. На твое чувство такта. Ох!
Фокусы все! Сюрпризы! Счастливая мамочка, подумала Аня. А еще с прозорливостью искушенной женщины подумала, что сюрприз вовсе и не сюрприз, и что как пить дать ее завтра представят маминому сердечному другу, что, в общем, любопытно и вызывает некоторый трепет в области лопаток. Чужое счастье, знаете ли, тоже немножко окрыляет. Цыплячьими крылышками.
Аня не опоздала на встречу с Яшей и даже явилась первой, хотя и не выспалась. Волосы она вымыла аж три раза, сдобрила бальзамом, высушила феном и пустила по невскому ветру, потому что день выдался ветреный, и прическа ее сплеталась густой солнечной паутиной, потом вдруг рассыпалась и взлетала на ветру веселой и высокой солнечной короной. Она решила не прорываться в холл отеля, уж очень неприятным ей показался швейцар, за спиною которого маячил еще более неприятного вида представитель секьюрити.
Что-либо доказать таким типам, решила Аня, если на тебе кроссовки, старенькие джинсы, сползающие с бедер, и дешевенькая курточка, не представляется возможным. Никто не поверит, что у такой замухрышки в шикарном отеле проживают родственники, а подумают черт знает что. Вот если бы была кожаная юбочка и дорогой мех, обрамляющий в меру глубокое декольте, немыслимой высоты шпильки и косметика-эксклюзив, золотые браслетики и сумка из крокодила, тогда… Тогда, приняв за девицу определенного пошиба, из недешевых, ее наверняка бы пропустили в пятизвездочную цитадель. Но поскольку ничего подобного не имелось, Аня встала спиной к застекленному входу, чуть-чуть изогнула талию и скромно отставила ножку и сложила руки на груди в намерении дождаться Яшу.
А из-за фигурно вырезанного, гравированного стекла Аниной легкой и стройной, словно лучик, фигуркой, светлыми волосами, в которых запутался ветер и солнце, любовался швейцар, парень зажравшийся, досужий и развращенный. Но ведь любовался же, встав поперек прохода… Любовался, пока Яша не постучал сильным пальцем о его плечо, намекая на то, что не следовало бы забывать о своих обязанностях, любуясь чужими девушками. Парень вздрогнул, очнулся, угодливо вильнул спиной и распахнул перед Яшей застекленные створки.
– Привет! – воскликнул Яша, и Аня вздрогнула не хуже швейцара. – Что-то я всех сегодня пугаю, – сообщил Яша, – сначала матушку за завтраком, потом парня в дверях, теперь тебя.
– А? – рассеянно и всего лишь на миг обернулась Аня. Она напряженно наблюдала за вышедшей из отеля парой, хрупкой невысокой женщиной не первой молодости с короткой светло-каштановой парикмахерской прической, шапочкой обрамлявшей не особенно выразительное, но тонкое лицо, и мальчиком лет двенадцати на вид, который по-взрослому уверенно поддерживал ее под локоток.
