Драка не драка, а злая возня. Дерутся – это когда друг другу наподдают, а когда четверо на одного, это уже не драка, а избиение. И, судя по популярным эпитетам, разносившимся окрест, избиение человека нерусского, черной масти, то есть избиение в некотором роде идейное.
– Межэтнический конфликт, – пробурчал Никита себе под нос и собрался свернуть в сторонку, обойти «горячую точку» по кустам, потому что, ей-же-ей, хватит с него на сегодня боевика. Не убьют там никого, лупят зло, но неумело, да и не успеют убить, потому что вон в окошке, отодвинув занавеску, стоит мужик с телефоном и наверняка вызванивает бригаду.
Никакой охоты влезать в чужие разборки у Никитушки не было, Никитушка был человек мирный, кроткий и членовредительства не любил. Но свалка вдруг выкатилась и замельтешила прямо перед ним. Забликовали в неверном свете шишковатые бритые головы, сквернословие фонтаном поднялось до небес, ноги и кулаки били в мягкое, поверженное, закрывавшее руками голову. Кто-то из бритых споткнулся в кровожадном раже, черной кожаной спиной налетел на Никиту и оказался мелочью пузатой, злобным комаром, исчадием какого-нибудь там сантехнического училища, не более того. Мелочь, недоросток, прыщавая дрянь. И остальные, похоже, такие же.
– А ну вали с дор-р-роги! – оскалился бритый на Никиту. – В-в-ва-ли, пока цел! – истерил малолетка, драл горло чуть не в экстазе, и несло у него из мокрогубой пасти как из бродильной камеры пивзавода, вот ведь мразь какая. – Вали, пока фарш из тебя не сделали, ка-азли-на! – надрывался бритый и на диком взводе закатывал зенки, брызгал слюной сквозь серые кариесные зубы, дергался как припадочный и в полуприседе коротко совал кулаком в воздух.
– Отвали, гопша, – отчетливо, холодно и с королевской надменностью сказал Никита, – отвали в сторону, козявка. Брысь, брысь, сказано! Смотри, за уши оттаскаю, стервец.
А стервец, казалось, только и ждал такого смелого. Губы его сжались, завернулись внутрь рта, глаза вылупились и съехали на сторону, и в лицо Никите полетел костлявый кулак в самодельном кастете. Видел Никитушка такие кастеты. От них больнее кулаку, на который они надеваются, а жертве – не очень, всяко терпимо. Увернуться от сего выпада никакого труда не составляло, достаточно было лишь, не особо и поспешая, развернуться боком. Никита и развернулся, и перехватил дерзкую ручонку, вывернул, подсек урода ногой, слегка поддал коленкой и отправил его, невнятно, но громко матерящегося на ноте си и в надрывной минорной тональности, в давешние кусты бритой башкой вперед, то-то расцарапается.
Трое прочих, что пинали свернувшееся клубком тело, вероятно, имели какое-то понятие о взаимовыручке, потому что оставили свою жертву и ринулись вперед, в явном желании навредить Никитушке, нанести урон и пустить кровь. Ринулись столь стремительно, что Никита пропустил удар ногой по бедру, не столь болезненный, сколь обидный. Обидный, потому что джинсы его, любимые и многострадальные, стали еще грязнее.
– Ах ты, сволочь малолетняя! – возмутился Никита. – Это же мой «Вранглер»! Это тебе не на турецкой барахолке куплено!
В священном, праведном гневе Никитушка со всей мочи двинул неосмотрительного агрессора в плечо, и тот, коротко тявкнув, отлетел в объятия к дружку. Удар оказался столь силен, что оба-два, не удержавшись на ногах, опрокинулись на капот припаркованного прямо на газоне «Фольксвагена», который зеленым огоньком честно предупреждал о том, что громко завоет, если применить к нему физическое воздействие. Он и завыл и взвизгнул, когда вслед за поверженной парочкой к нему на капот низверглась еще одна жертва Никитушкиного праведного гнева.
Но юнцы-то оказались шустрее Никиты, которого подвели инстинкты, долженствующие предупреждать о том, что если чужая машина вопит, подвергнувшись насилию, то нужно постараться, чтобы тебя рядом с ней не застали вооруженные представители известной структуры. И пока Никита чухалася, ручки отряхивал, со штанов прах отрясал, славная молодежь смылась, была такова. И правильно сделала, потому что вспыхнули в темноте мощные огни, стремительно приблизились, налетели под вой сирены и визг тормозов, и Никитушку повязали слуги закона, матерящиеся покруче гопоты. Зашвырнули в задний отсек машины, забранный решеткой, а вместе с Никитой зашвырнули и пострадавшего, который сидел на дорожке и предавался размышлениям о своих не столь уж и великих увечьях, вместо того чтобы шустро уползти в кусты, если уж на ноги не встать, и там, в темноте, отсидеться. Но, видимо, пострадавший был таким же лохом, как Никитушка.
* * *
По дороге в узилище Никита заснул от усталости, дневных впечатлений и от перебора острых ощущений. И спал на ходу, когда его под микитки тащили в участок страшно недовольные своей участью милиционеры. Пострадавший же ковылял сам, стеная и охая, слегка подталкиваемый под помятые ребра одним из сопровождающих в серой форменке.
– Нализался? – деловито спросил дежурный, поднимая строгую ряху от замызганного журнала.
– Спать хочу, – честно объяснил Никита.
– А будет тебе где спать, предоставим номер, – пообещал дежурный, – люкс с клопами. Морду черногузому зачем чистил? – кивнул он в сторону потерпевшего. – Из любви?
– Я не чистил, – заплетающимся от недосыпа языком уверил дежурного Никита, – гопота малолетняя чистила. А я от «Царицы Тамары» домой шел.
– От какой еще?.. От какой еще царицы? – изумился дежурный. – От Тамарки Вафли, что ли? Ну нашел, блин, царицу! У тебя что, с девками проблемы, что к Вафле пошел? Трахать, что ли, некого? Или в трамвае поиздержался, и на приличных шалав бабок нет?
– Не знаю никакой Вафли, – устало прохрипел Никита. – Там во дворе подвал с пивом. Называется почему-то «Башня царицы Тамары».
– Ах, «Башня»! Так бы и говорил. Ну, знаю «Башню». Есть кому подтвердить, что ты там был?
– Бармен, может быть, подтвердит. Я у него телефон просил.
– Арик ничего не подтвердит, – помотал ряхой мент. – Он слепоглухонемой становится, когда что-то надо подтверждать. Он только процент отстегивает и стучит исправно, и это, учти, не разглашение служебной информации. Это как бы всем известно. А вылезать в свидетели ему, как клопу из-под обоев, не выгодно. Потому Арик, бармен, ничего не подтвердит, так и знай. Есть еще кому тебя опознать?
– Я труп, чтобы меня опознавать? – удивился Никита.
– Поскалься мне, – погрозил пальцем дежурный, хотя Никита и не думал скалиться, он был искренне удивлен. – Поскалься мне, как раз трупом станешь. Неопознанным. Так кто тебя еще видел?
– Не знаю, – подумав, ответил Никита. – В баре гуляла компашка, но такая, что вряд ли они и друг друга вспомнят. Спросите лысых гопников, которые избивали, – сонно ухмыльнулся Никита, – может, они меня вспомнят.
– Лысые гопники. Бритые, что ли? Ну допустим. А почему это они тебя вспомнить должны? Ты не благородного ли рыцаря изображал? Защитника слабых и угнетенных? То-то грязный и ободранный.
Никита почесал нос, зевнул, не удержавшись, и не ответил.
