– Тильди, ты не понимаешь, – совсем загрустил Франик. – Я не слишком хорошо чувствую себя, вот так вот запросто пользуясь тобою, самим совершенством. Богиней! Видишь ли, меня воспитали довольно строго… Впрочем, я лгу. Дело в том, Тильди, что мне хотелось бы утешать тебя… вечно, а не те несколько дней, что ты мне подаришь. Тильди, ты не убьешь меня, если я осмелюсь предложить тебе руку и сердце? Не убивай меня, Тильди!
– Боже… – восторженно вздохнула фрау Матильда. – Боже. Ты знаешь, а я, пожалуй, подумаю. Ах, Франц! Признаюсь тебе, что мне никто и никогда не делал предложений руки и сердца. Даже Александр, как это не покажется странным. Нас поженили родители. А ты… Ты настоящий рыцарь, даже если и слегка прохвост. Но в этом есть свое очарование.
И через два дня, в течение которых великий психолог и новоявленный секс-гигант Франик старался изо всех сил показать себя скорее рыцарем и очаровашкой, нежели прохвостом, Матильда дала свое согласие на брак. Через месяц, который вымотал Франика до предела, состоялось бракосочетание. Франику позволено было поменять ту неблагозвучную для немецкого уха фамилию, что прописана была в его фальшивом литовском паспорте, на фамилию супруги. Так он стал Францем Гофманом и гражданином Германии.
* * *
Михаил Александрович проявлял недовольство все три или четыре года с тех пор, как начал работать в метро. Ему страшно не нравился перегон от Лесной до площади Мужества, где лет двадцать тому назад, когда его только строили, случился катастрофический прорыв.
– Грунт тогда заморозили жидким азотом, – рассказывал Михаил Александрович Авроре, – и вместо того, чтобы отказаться от строительства ветки и послать к черту план и всякие там пятилетки в три года, по техническим соображениям, на мой взгляд просто абсурдным, проложили два тоннеля – один над другим.
Ворчал он и возмущался потому, что по его квалифицированному мнению все рано или поздно (и скорее рано, чем поздно) кончится грандиозной аварией, землетрясением, обрушением, провалом и страшной мешаниной с сотнями жертв.
– И не я один так считаю, – доказывал он Авроре, в душе не слишком довольной, что ее отрывают от книги. – Ты понимаешь, геология там сумасшедшая, плюс грунтовые воды, плюс рядом огромный канализационный коллектор, который эти воды, как ни крути, загрязняет. И они, загрязненные, намного легче разъедают строительные материалы. Там такая коррозия, ты себе не представляешь! И не смей ездить этой веткой! Лучше поверху. И то есть вероятность, что все в один прекрасный момент провалится на стометровую глубину. Тоннели-то проходят глубже некуда.
– Миша, да мне на Выборгской ветке вообще делать нечего! Я тебе об этом уже сто раз говорила.
– Мало ли куда тебя понесет! Извини. Это я от волнения грубости говорю. Да, так вот, там коррозия и вода с песком, которая замечательно дырки протирает даже в железобетоне. С весны вовсю сочится в тоннеле. А это значит что?
– Что, Миша? – устало переспросила Аврора.
– Гидроизоляция летит к чертям. А давление на такой глубине знаешь какое?
– Ужасное?
– Не то слово. Тоннели плющит. Нижний, на мой взгляд, на ладан дышит, потому что помимо прочего сверху на него давит второй. И давит, и проваливается в нижний. Да еще поезда… Все трясется, колеблется. Трещит по швам. Вода в тоннеле! Ты представляешь? Поезд уже по речке плывет, насосы не справляются. Полотно скоро, к черту, размоет! Почему, как ты думаешь, перегон закрыли на выходные, а на будни вывесили расписание движения поездов?
– Почему, Миша?
– Потому что за ночь не успевают откачивать воду. Там уже и с потолка сочится, и не сочится даже, а дождик идет.
– То-то Светочка к подружке на «Академическую» ездила и приехала мокрая. Говорит, с потолка вагона прямо душ брызгает, – проговорилась Аврора Францевна.
– Я же вам, дамы, запретил по этой ветке кататься! Сколько раз говорить! – вконец разбушевался Михаил Александрович. – Если уж через воздуховоды вагонов водичка брызгает… Не сметь кататься, я сказал!
– Хорошо, Мишенька. Я все-все поняла. Только вот скажи, пожалуйста, ты там не собираешься ли насмерть стоять, как комсомолец-доброволец? Мне бы очень не хотелось получать за тебя посмертную пенсию. Гроши вроде тех, которые я получаю за папу. И – извини, что напоминаю, но надо смотреть правде в лицо – годы наши с тобой уже не те, чтобы геройствовать. Лично мне вполне хватает и повседневного бытового героизма.
– Да не геройствую я, Аврора! Все мое геройство заключается в том, чтобы проедать плешь начальству по поводу того, что закрывать надо перегон, и срочно. А начальство само все знает и от меня бегает уже. Геройство! Это ремонтники геройствуют днем и ночью, дырки латают без конца. А я-то что!
– Миша, подыщи другую работу. По-моему, даже при теперешней нашей жизни с твоей специальностью это реально. Попросись хотя бы на другой перегон. Почему нет? Ты слишком нервничаешь последнее время, на работу отправляешься, как на войну, возвращаешься просто черный от усталости. Это не дело, Миша. Если что-то и случится, ты все равно ничем не поможешь.
– Хорошо, хорошо. Вот доработаю до конца года, – всего-то месяц остался – и куда-нибудь… э-э-э… «свалю». А то и правда, все без толку: и увещевания, и доказательства, и технические расчеты.
Но благополучно доработать до конца года Михаилу Александровичу не пришлось. В ночь с третьего на четвертное декабря, когда он уже закончил работу и, вымотавшийся до дрожи в коленях, поднимался вверх по эскалатору, подземное пространство дрогнуло, в тоннеле глухо и тревожно заревело, и вода с взбаламученным песком прорвалась в нижний тоннель.
Михаил Александрович, понимая, что произошло непоправимое, резко развернулся на эскалаторе в безотчетном порыве бежать обратно, спасать то, что еще можно спасти, или тех, кого еще спасти не поздно. Но – не довелось.
Он не рассчитал своих сил, убывающих с каждым годом, и упал лицом вниз навстречу движущимся ступеням, и потерял сознание, сломав руку, два ребра и получив тяжелое сотрясение мозга. Михаила Александровича вынесло наверх, где его и подобрали. И Аврора Францевна со Светочкой в тревоге прождали всю ночь. А когда утром по радио сообщили о катастрофе, Авроре показалось, что она рассыпается на молекулы, но она нашла в себе силы накрутить телефонный диск и узнала, что Михаил Александрович находится в больнице, в реанимации, что состояние его тяжелое, но не безнадежное.
* * *
Удивительной, странной и знаменательной стала эта декабрьская ночь. Что только не привиделось Михаилу Александровичу, без сознания лежавшему под капельницей на высокой и жесткой кровати в реанимационном отделении. Что только не показалось ему в просвечивающем сквозь веки голубоватом мягком электрическом сиянии. Душа его, освободившаяся на время, не сдерживаемая почивающим разумом, гостила поочередно на празднике, состоявшемся в эту самую ночь у каждого из сыновей, которых разбросало по свету, развело, разобщило, размело ветрами времени.
