Вадим в неумеренных количествах поглощал фрукты, и в жилах его теперь текла сладкая смесь виноградного и персикового соков. Этот коктейль бродил, пузырился, кружил голову, бил в пах и тяжело пульсировал там, нагнетая плоть, фонтанировал из-под языка, особенно в присутствии катализатора, каковым является женское тело, и Вадиму приходилось часто сглатывать при виде густо-медовых бедер, едва прикрытых трусиками-бикини, при виде молочно-шоколадных бюстов, трепещущих плотным взбитым муссом в неглубоких ловушках лифчиков. Казалось, они рвались на свободу, эти бюсты, и с нетерпением ждали освободителей.
…На белом ложе в букетах и с голубой каймой лежало на боку нечто особо аппетитное, пышно-налитое, гладкокожее, золотисто поджаристое, щедро политое ароматным кокосовым маслом, с росой на крыльях носа и на верхней губе. Соленая, как море, роса, сладкие, как изюм, губы… Ананасно-кисловатые подушечки пальцев, сочная дынная мякоть груди. А там, где из-под трусиков предательски выбиваются тугие светленькие шелковистые пружинки, там… Что же там? Сладостная маслянистость спелой хурмы или вяжущая до обморочной дрожи в пояснице упругая незрелость, притаившаяся под самой плодоножкой? Лучше пока не думать о том, что там . И Вадим, не в силах больше противиться соблазну, туго обтянув на всякий случай бедра полотенцем, неловким от волнения жестом сдвинул солнечные очки на темечко и плюхнулся рядом с Оксаной. Без сомнения, столь притягательный десерт назывался «Оксана», о чем свидетельствовала яркая, крупная надпись на пляжной сумке.
Ее ноздри затрепетали, ловя кедровый аромат мужской туалетной воды. Она не торопилась открывать глаза, по колебанию воздуха оценивая порывистость и легкость движений, деликатность дыхания, по изменению температуры, по тени, бесцеремонно павшей на нее от шеи до колен, определяя пропорции тела. Она прислушалась к себе и поняла, что жалеет о том, что эта, именно эта, тень невесома. Она кожей почувствовала запутанную, пьяную и бесстыдную траекторию изучающего взгляда и невольно потянулась в истоме, доведя Вадима до умопомрачения. Она почувствовала сбой в его дыхании, уловила хрипотцу и намек на стон, и ей показалось, что тень стала теплее и плотней, и что если провести по ней ладонью, то можно ощутить ее особую фактуру, нежно замшевую, слегка шершавую из-за въевшейся тонкой дорожной пыли. Какие дороги привычны этой тени, какие стены? Удастся ли угадать? Нет, не получится, и, пожалуй, это не важно; важно лишь чувствовать эту тень на себе, долго-долго, может быть, всю жизнь.
Она открыла, наконец, глаза, и Вадим сказал самым светским тоном, на который был в данную минуту способен:
– Меня зовут Вадим, разрешите представиться. А вы, конечно же, Оксана, и глаза у вас, как у Оксаны, и волосы, только светлые, что неожиданно и приятно.
– А! Так я с Днепропетровска. А ты?
И акцент у нее тоже оказался, как у типичной Оксаны. Но это абсолютно не имело значения. Имело значение лишь то, что ее губы, действительно, оказались на вкус, как изюм, и так же, как изюм, набухали под его языком, набирали влагу, наливались соком и оживали. Что выяснилось уже часа через два, когда они самозабвенно целовались в поломанной корзинчатой беседке, оплетенной диким виноградом, в тенистом саду, окружающем большую старинную дачу с колоннами, архитектурными особенностями весьма напоминающую известный особняк князей Трубецких у подножия Ай-Петри.
Со стороны дома доносились веселые голоса, и Оксана, слегка отстранившись, сказала:
– Пойдем, Вадик, я тебя с нашими познакомлю. Мы тут снимаем апартаменты всей компанией. Мама, папа, дядя Рувим, дядя Аркаша, тетя Соня с Монечкой, ему всего четыре годика, Илья Борисович с Лариской, женой… Кто еще? Изя, у него депрессия, поэтому он девушек водит, одна другой страшнее, Соломон Соломонович с Рахиль Соломоновной… Все или не все? А! Еще Абраша Китоврасович (это фамилия), но он приходящий. Идем, что ли, Вадик? Они там праздничный стол готовят, в честь того, что дядя Аркаша решился-таки ехать.
Оглашенный список вызвал у Вадима сильное недоумение, он даже впал в легкий ступор и засомневался, стоит ли ему появляться в таком избранном обществе. Но тут ползучие плети, закрывавшие вход в беседку, раздвинулись, и на пороге появился некто удивительно жизнерадостный, с цветком в петличке и, похоже, не в меру любопытный, так как сразу же вслух предположил:
– Целуетесь? Мне отвернуться или что?
– Дядя Рувим, это Вадик! – гордо рекомендовала Оксана, которая явно не сочла вмешательство бестактным.
– Этим, кон э чно, все сказано! – бодрым, высоким, почти женским голосом произнес дядя Рувим, приветливо сверкая золотыми коронками. – На курорте всегда рано или поздно появляется Вадик, или Эдик, или Виталик, или, не дай бог, Юрик. Я и сам когда-то появлялся – в иные времена, в ином обличье, в ином… как это вы теперь говорите?.. прикиде? Рувим Оскарович Зеншин, это я. А вы думали кто?
Вадим, который ничего не думал и которому страшно не понравилось упоминание о каких-то Эдике, Виталике и Юрике, сдавленно пробормотал: «Очень приятно» и вопросительно взглянул на Оксану. Она покровительственно взяла Вадима под руку, прижав его локоть к пышной груди, и перевела разговор в безопасное русло.
– Дядя Рувим, – ткнула она в петличку полотняной курточки Рувима Оскаровича, – вы хотите сказать, что это все позавчерашняя роза? И не вянет?
– Оксаночка, солнце мое незаходящее, с чего ты взяла, что розы на мне должны вянуть? То, что мне, может быть, на твой взгляд, уже семьсот лет, еще ничего не значит. Я молод душой. Ты видишь, – взбил Рувим Оскарович горбатенькими желтоватыми ноготками пышный бледно-розовый цветок, – она даже распускается, и не позавчерашняя, а уже дней пять как ношу. Я не лгу, нет. Так вы идете с нами кушать, Вадик?
– Спасибо, – отозвался ошеломленный Вадим.
– У Изи сегодня не девушка, а щука. Он прибил ее за хвост к столбу и обдирает, и ругается матом, потому что шкура рвется и не слезает чулком, как то необходимо.
– Будет фаршированная щука, дядя Рувим? – спросила догадливая Оксана.
– Если будет. Чтобы нет, так да. Скорее всего. Рахиль уже взяла иголку с ниткой, для штопать щучью шкуру. У Рахили мания все штопать. Соломон не имеет ни одного нового носка, все штопаные. Я пойду и присмотрю, или будет полная щука иголок. Оно мне надо – иголки кушать? А вы себе обнимайтесь или еще что, а потом приходите чествовать Аркадия.
– Дядя Рувим сегодня притворяется, – сказала Оксана, когда Рувим Оскарович ушел. – На самом деле он говорит, как диктор с радио. Он учит всех этих дикторов, как читать новости. А сегодня он притворяется в честь дяди Аркаши. Дядя Аркаша – родной брат первой папиной жены Лариски, а Лариска, Лариса Евгеньевна, потом вышла замуж за Илью Борисовича, директора кладбища. А дядя Рувим друг детства дяди Аркаши. Ты меня поцелуешь, Вадик? Дядя Рувим велел.
И Вадик поцеловал. А со стороны дома доносился возмущенный и веселый крик Рувима Оскаровича:
– И зачем ты испоганила икру петрушкой, Фридочка?!
– А чем еще я должна была ее поганить, Рувимчик?! Может, ты знаешь чем?! Может, ее нужно было сахаром посыпать или кильками в томате обложить?! Йося, Йося! Тут Рувимчик говорит, что икру надо кильками обложить! У нас есть кильки? Я для Рувимчика на все готова.
