И Франик летал, летал ради собственного удовольствия, оттачивая движения, ловя ветер – явственно ощущаемый им и не замечаемый иными незримый теплый, упругий поток, обегающий Землю. Франик летал, очерчивая неравномерные колебания этого потока, выводя крутые отчаянные галсы ему навстречу, совершая дробные жесткие движения на тревожной и беспокойной мертвой зыби, свободно ложась на широкую приливную волну и взлетая к небесам вместе с девятым валом точно в геометрическом центре ковра, вытягивая вслед за собой пространство, выстраивая горный пик, пирамиду, храм, обсерваторию.
У тренера Юдина никогда не было более талантливого и более ненадежного ученика. Ненадежного, потому что отработанное до мелочей на долгих тренировках выступление вдруг на соревнованиях ни с того ни с сего заменялось импровизацией, вдохновенной и темпераментной, доводящей тренера Юдина до сердечной аритмии.
– Ты, Франц, меня в гроб вгонишь когда-нибудь, – вместо поздравления с очередной победой говорил Юдин по прозванию Конь, как только фотокамера отворачивалась и больше не требовалось натужно изображать полное счастье и гордость за подопечного. – Вот зачем тебе тренер, если ты сам такой умный? В спорте. Нельзя. Без. Дисциплины. Сколько раз повторять! По тебе цирк плачет! Шел бы в цирк со своими номерами!
Франик молчал, ему и в голову не приходило извиняться и оправдываться, и Юдин отворачивался, не выдерживая победного взгляда нагловатых и ясных котеночьих глаз.
Предвидя «фокусы», Юдин не позволил включить Франика в состав группы олимпийских «медвежат» – ряженых детей-спортсменов, в числе прочих открывавших Олимпиаду красочным номером: работа Франика в команде была противопоказана прежде всего команде. Франика готовили к индивидуальным выступлениям, заполнявшим перерывы, неловкие паузы при неизбежных случайных сбоях в ходе соревнований и тому подобные временные промежутки. Франик добросовестно выступал, срывая восторженные аплодисменты, привлекая внимание тележурналистов, впрочем, выступал он без особого вдохновения, как на разминке. Но однажды, когда день задался с самого утра, он совершил необыкновенное.
Тот особый «ветер», который Франик так хорошо чувствовал, в этот день оказался необычайно сильным, мощным и упругим. И Франика, сразу же забывшего об эффектной композиции – гордости Юдина, сначала низко понесло над ковром в завораживающих своей равномерностью кувырках и перекатах, потом подняло выше и завертело быстрым колесом – солярным кругом с востока на запад над диагональю ковра, а потом, в самом центре, подбросило в зенит, словно в струе мощного фонтана и… И трибуны замерли, а потом взревели, и комментаторы захлебнулись и осипли, насчитав четыре с половиной оборота этого сенсационного сальто, и операторы, не удостоившие вниманием выступление Франика, выли и грязно ругались от досады и спешили заснять хотя бы лицо звездного принца, «маленького чуда», как уже через час стали называть Франика во всем мире.
Франик не очень понял, что, собственно, произошло. Он, как ему показалось, очень медленно и плавно опустился вниз и замер в позе Дискобола, а потом, выпрямившись, взметнул руки к небу, уронил их, сжав в кулаки, и легко побежал прочь с площадки, не замечая никого вокруг, ни плачущей от ужаса и счастья Авроры, ни Юдина, в приступе сердечной дурноты кулем опустившегося прямо на пол, ни ожидающей своего выхода девочки-гимнастки из ГДР, что жила в их корпусе и которую он сбил с ног, с ее ломких тростинковых ножек…
Правда, ломкими ножки тощенькой немочки были только на вид. На самом деле они были ловкими и сильными, не хуже пружинок из какого-нибудь секретного космического сплава. И бегала она здорово, в чем ближе к вечеру Франик смог убедиться.
* * *
Она летела ошалелой белкой вдоль распахнутых в лето окон по корпусному коридору третьего этажа, а за ней, отстав на длину финишной ленты, неслись четверо из ее команды, постарше и покрупнее, и выкрикивали какую-то немецкую дразнилку, абсолютно бессмысленную на взгляд Франика, который вышел из комнаты и направлялся в бассейн.
– Крошка Цахес! Крошка Цахес! – визжали злые дети. – Уродина Цахес! Завяжись в узелок, крошка Цахес! Покажи, что ты умеешь! Покажи, уродина Цахес!
Несколько озадаченный Франик пропустил мимо себя девчонку, зная, как, наверное, и она сама, что коридор заканчивается тупиком, и просто вышел на середину узкого коридора, волоча за собой полотенце. Он спокойно встал и с кротким недоумением посмотрел на преследователей, которые вынуждены были притормозить, чтобы не налететь на Франика, а потом и остановиться.
– Пошел с дороги, козявка! – было сказано ему по-немецки. Очень смело было сказано, и никто ведь не предполагал, что он поймет.
– От козявки слышу, – по-немецки же ответил Франик и презрительно прищурился – в лучших дворовых василеостровских традициях. Немало из тех, кто называл его козявкой, жестоко поплатились и зареклись с ним связываться впредь.
Но преследователи-то не подозревали, с кем имеют дело. С изумлением, происшедшим от того, что с ними говорят на родном языке, они, к чести своей, справились довольно быстро и посоветовали «козявке» держаться в стороне и не встревать, а то как бы «козявку» не проучили заодно с уродкой Цахес, которая выбилась в любимчики тренера, прямо-таки наизнанку вывернулась, чтобы выбиться.
Франик поелозил по полу полотенцем, мохнатым, полосатым и пыльным, как кошачий хвост, промолчал и никуда не ушел. Стоял, подергивая ноздрями, прижав ушки и косовато, к вискам, растянув прищуренные глаза, и на всякий случай слегка напружинился. И случай не замедлил представиться: была произведена попытка отодвинуть его плечом. Попытка провалилась, так как двигать плечами, а также и локтями Франик умел быстрее и жестче. Тогда, в полном молчании, каковым сопровождается любой важный эксперимент, Франика попробовали достать кулаком. Но не зря же, не зря его несколько месяцев учил боксировать сам Олег! От кулака он легко ушел, а агрессор получил по ребрам снизу вверх, развернулся, чтобы не показать, как больно, и, придерживая бок, мелко и аккуратно переступая, побрел назад по коридору, стараясь не дышать. За ним отступили и остальные, мирные, в общем-то, ребята.
– Встретимся еще! – не оборачиваясь, сквозь злые сопли прошипел пострадавший.
«Вполне возможно, – подумал Франик, – в одном доме живем». Но в чем он был уверен, так это в том, что связываться с ним, драться с таким дикарем эти хлюпики, эта прилизанная немчура точно не будут. Он подобрал испачканное полотенце, навертел его на руку и собрался было продолжить свой путь к бассейну, но тут в тылу у него пискнули. А он-то и забыл, из-за чего, вернее, из-за кого весь сыр-бор.
Это создание стояло в глубине коридора, старательно подпирая стенку, что твой контрфорс, обхватив себя проволочными ручонками, вцепившись в собственные плечи, и пищало что-то благодарное.
– Не за что, – небрежно бросил Франик, а потом, смерив ее взглядом с ног до головы и обратно и рассчитав, что ростом она его выше разве что на пучок, торчавший на макушке, благородно, но с небрежной хрипотцой в голосе, предложил: – Плавать пойдешь?
