– Ну ты даешь, – восхитился Котя и уставился на голую коленку доньи Инес, не уместившуюся под одеялом. – Ну, ты, Вадимыч, выдал.
– Обстоятельства исключают неоднозначное толкование, – поджала губы Барбосовна, – я прошу вас это отметить, Константин.
– Где отметить? – удивился Котя, мужик невредный.
– Документально зафиксировать. Актом.
– С кем? – строил из себя идиота Клювов.
– Со мной, как главой комиссии. С Окулько, как членом комиссии. С Леонидом Семеновичем, как комендантом. Хотя можно и без Леонида Семеновича. Он, кажется, нездоров, – повела носом в сторону коменданта методистка.
– Лучше без меня, – подтвердил Леонид Семенович, – я старый и больной. Какие мне акты?
– Слушайте, что происходит? – взъярилась Барбосовна. – Что за балаган и шутки дурного толка? Налицо факт аморального поведения комсомольца Лунина вкупе с комсомолкой Гусик.
– Вкупе, – фыркнуло Окулько.
– Шура, вы на грани отчисления! У вас шесть штук хвостов! Вас пожалели и взяли в комиссию, чтобы как-то поддержать, а вы насмехаетесь. Если вы сейчас же не придете в должное настроение, я сегодня же подготовлю приказ о вашем отчислении.
– Леонид Семенович, вы же говорили, что тут какие-то вражеские сборища проводятся, – на голубом глазу сдал коменданта Клювов. – А тут всего-то Вадька с Инкой, того… Вкупе… Все-то вам мерещится.
– Как то есть мерещится? А этот здесь почему? – Комендант уставил палец на Вадима: – Мерещится?
– Нет, Леонид Семенович. Не мерещится, – отчетливо проговорила Барбосовна и потрясла крашенными хной локончиками, пришпиленными высоко над ушами. – И его личное дело, а также личное дело этой… этой… хм… Гусик будет рассмотрено в комитете комсомола. Так я понимаю, Константин?
– Ну, примерно… – нехотя выдавил Клювов.
– Примерно – это как? – насторожилась кровожадная методистка.
– Ну, будет, Зинаида Борисовна, будет рассмотрено, – развел руками Клювов и, выходя, возмущенно фыркнул через плечо: – Дверь надо было запирать, любовнички хреновы! Пороть вас некому.
Личное дело Лунина, Вадима Михайловича, комсомольца, кандидата в члены КПСС, общественника, отличника и ленинского стипендиата, и Гусик, Инны Сергеевны, комсомолки, троечницы, подозреваемой в порочащих идеологических связях, рассматривалось с участием члена парткома, пожилого и целомудренного дядечки, доцента кафедры педиатрии, который путался и смущался, подбирая слова, характеризующие поведение виновных. Дядечка делал попытки свести все к идеологической диверсии, но веселящиеся комсомольцы смаковали клубничку и не поняли или сделали вид, что не поняли пожилого партийца. Инна, которой балаган был скучен и неинтересен, и Вадим, разобиженный на вчерашних приятелей, терпели не долго и, попросив слова, сделали заявление о том, что намерены пожениться.
* * *
Олег, практически поселившийся у Лины, потерял временные ориентиры. Он не смог бы назвать ни дня недели, ни числа. Хорошо, если бы вспомнил, какой на дворе месяц. А семь утра и семь вечера наверняка бы перепутал, так как и в семь утра, и в семь вечера в конце марта Ленинград освещен примерно одинаково, а может быть, и по-разному, но Олег забыл как. Время для него измерялось теперь силой желания и потоком нежности, ходившими по кругу, как часовая и минутная стрелки. Сердце по-прежнему отстукивало секунды, но оно торопилось, и секунды стали неравномерны по длительности и гораздо короче, поэтому, наверное, время текло так быстро и незаметно.
Секунды окрашивались в разные цвета, цвета страсти и умиротворения, не имевшие названия на человеческом языке. Секунды приобретали неожиданные формы, плоские и объемные, многослойные, плавные, текучие, звездчатые, пузырчатые, кристалловидные. Чтобы описать их, понадобилось бы слишком много слов или очень сложные математические формулы. Иногда сердце замирало, и остановившийся на пути поступательного, последовательного движения миг начинал клубиться, разворачиваться, расцветать, распускаться, раскрываться до немыслимых глубин и затягивать в бездну вечности, безвременья. Бездна пугала, призывала, дарила уверенность в возможности парения, одинокого бесконечного полета. Одинокого, потому что умирают люди в одиночку. Одним словом, Олег умирал от счастья.
Лина уверенно и легко вела Олега по лабиринту неизведанного и посмеивалась про себя, снисходительно и довольно, зная цену его открытиям. Она знала также, что не слишком долго проблуждает он в сладких дебрях, что скоро, пресыщенный, как нагулявшийся кот, вернется и вновь обретет способность воспринимать окружающее в его реалиях, ясных и непреложных. Ясных и непреложных, если, разумеется, ничего не усложнять искусственным образом. Любовь – занятие весьма приятное, лучшее из занятий, но оно, как и любое удовольствие, требует досуга, а досуг – материальной базы. Такая вот простенькая цепочка. Из этого и следует исходить. И Лина терпеливо ждала момента, когда Олег будет в состоянии воспринимать членораздельную речь, а не только нежное мурлыканье, страстные стоны и жалобное рычание. А дождавшись, приступила к делу. С некоторым сожалением приступила, Олег ей очень нравился. Очень.
– Каникулы заканчиваются, – без всякого выражения сказала она, глядя в синюю темень за окном, и прильнула к Олегу, повторив в плечо глухим, полным муки голосом: – Каникулы заканчиваются.
– Ты с ума сошла, – очнулся Олег. – Как это?
– Какое сегодня число, а? Ты знаешь?
Вопрос был не из легких, жестоким и коварным был вопрос. Загадка Сфинкса, а не вопрос. Или, что корректнее, загадка Сфинкс, любострастной, но трезвомыслящей. Она сама же на свой вопрос и ответила, чтобы вывести Олега из ступора, в который он впал, пытаясь разгадать загадку:
– Двадцать восьмое марта, сэр рыцарь. Каникулы заканчиваются.
– Вот черт, – зарылся в подушку Олег. – Ты меня выгоняешь?
– Придется, – легко и горько усмехнулась она.
– Лина!
– А что ты предлагаешь, сэр рыцарь? У нас остался один день. Послезавтра возвращается мой сын. Мы с тобой, конечно, будем встречаться, но… Это будет уже другая сказка, не такая волшебная. Как ни жаль.
– Лина… – умоляющим голосом повторил Олег.
– Я понимаю, милый, что это нож в спину, но… Может быть, у тебя есть какие-то предложения? Не думаю, что есть. Тебе ведь возвращаться на работу, дрессировать мальчишек, провожать домой брата…
– Обрыдло, – вырвалось у Олега. – Я, наверное, больше не смогу. Я больше не смогу, не выдержу. Ты ведь по-прежнему будешь высиживать на тренировках, потому что твой сын к этому привык? Я тебя попросту буду затаскивать в раздевалку, чтобы не сойти с ума и не заработать половое бессилие.
– И в результате нас очень скоро начнет друг от друга тошнить. Приключение на узкой и жесткой скамейке в раздевалке, с риском, что кто-нибудь застанет; приключение в первом попавшемся подъезде у перил или у подоконника, если у него подходящая высота; приключение в моей машине на заднем сиденье в позе исключительно экзотической, потому что по-другому там никак; приключение в парке или где-нибудь на окраине в еще не вырубленном лесочке, где под каждым кустом леди и джентльмены – в произвольных сочетаниях или наедине с собой – решают аналогичные проблемы… Все это хорошо изредка, ради разнообразия, подогрева чувственности. Но постоянно – ты меня извини, мне требуются комфорт, тепло, горячая вода, чистые простыни. А замуж ты меня лучше не зови. Рано тебе еще меня замуж брать. Ты еще ни одного моего недостатка не знаешь, будь уверен, потому как я их пока тщательно от тебя скрываю. А вот когда узнаешь, тогда и посмотрим.
