К одному из этих заветных киосков, притулившемуся к желтому забору с колючей проволокой поверху, и направлялся сейчас Кирилл Марков. Пиво, как некую культурную субстанцию, он открыл для себя на втором курсе. Только за компанию, морщась от отвращения перед грязью и вонью, сделал он свой первый глоток. Скоро же он понял и принял все — и плохо сполоснутую кружку, и серое пятно на белом фартуке продавщицы, и запах пота от толпящихся работяг, и белую пену, сдуваемую на заплеванную землю. Пить пиво — значит, принимать все, без исключения, испытывая странное удовольствие от грязи, чувствуя некий иммунитет перед всякой заразой, извлекая странное удовольствие, похожее на утоление многодневной жажды из нечистого источника, из пороков и всеобщей неустроенности. Так вот пьют пиво в Ленинграде.
В это время у пивного киоска народа почти не было. Только два алкаша тщательно пересчитывали мелочь на сдвинутых грязных ладонях.
Один из них сунулся в окошко и, называя толстую, презрительную продавщицу Зайкой, стал выяснять — точно ли это пиво течет сюда по прямому трубопроводу с завода? Второй же алкаш дружелюбно посмотрел на Кирилла, попытался даже приложиться к козырьку своей кепки, но выронил при этом монетку. Она не застряла в весенней грязи, а отскочила от камня и юркнула в узкую щель за обшивку пивного ларька.
Долго алкаши доказывали толстой бабе, презирающей весь мир, что это был двугривенный и что она его легко достанет, когда будет подметать. Они призвали Кирилла в свидетели, и тот с готовностью подтвердил. Но «Зайка» видела этот мир насквозь, и ей трудно было что-то объяснить. К тому же она никогда не унижалась до подметания ларька. Тогда Кирилл добавил мужикам мелочь и стал их другом на эти несколько минут и на всю оставшуюся жизнь.
Надо было только прийти куда-то на Лермонтовский и спросить дядю Пашу Раздолбая. Так и спросить — дядю Пашу Раздолбая.
Второй алкаш, имени которого Кирилл так и не узнал, посмотрел на него серьезно, вздохнул и сказал странно и непонятно:
— Вот видишь, парень, закатилась монета и будет там лежать, пока киоск этот не сгорит.
А твоя монета пошла по рукам бродяжить. Так и человек. Думают, пропал безвозвратно. А он просто вечный скиталец. Ходит себе где-то. Скажи вот, парень, какая жизнь настоящая? Залежалая иль пропащая?.. А никакая не лучше. Ни той нет, ни другой. Ни тебя нет, ни меня… Ни того парня…
— Какого парня? — не понял Кирилл.
— А того, про которого в песне поется.
«И живу я на земле доброй за себя и за того парня…»
Мужик пропел строчку из песни и закашлялся.
— Надо было брать с подогревом. Горло вот застудил.
— Постой, мужик, что ты там говорил про скитальца? Ты про кого это? Что ты хотел сказать?
Кирилл подскочил к мужику, но тот уже приложился к кружке. Тогда Марков схватил его за грудки и встряхнул резко. Алкаш крякнул, еле устоял на ногах. Пиво плеснуло широкой волной и пролилось на землю.
— Э-э! Парень, ты чего к человеку прилип? между ними попытался втиснуться второй алкаш. — Обалдел, что ли? Ты чего? Из-за денег? Да мы отдадим тебе, спроси дядю Пашу Раздолбая. Меня на Лермонтовском каждая собака знает. Руки-то убери…
Марков сам не знал, что с ним такое случилось. Почему вдруг он бросился на этого мужика как до этого на физика Миронова? Что он хотел от него услышать? Что-то ему показалось важным в этом пьяном бреду? Он сам не знал точно, что с ним произошло, что он хотел от алкаша. Псих какой-то! Даже пива теперь не хотелось. Кирилл поднял воротник пальто и пошел к трамвайной остановке.
Ах, лучше бы, Миронов,
Ушли вы в мир ионов…
Просто он с утра думал о смерти. Как там у любимого поэта? «Все чаще я по городу брожу, все чаще вижу смерть — и улыбаюсь…» Откуда пришла к нему эта мысль? В десятом классе, когда Кирилл пытался писать под Блока, он сам накачивал себя такими мыслями, пытаясь вызвать в своем радостном, щенячьем теле приступ черной меланхолии. И стихи, и приступы депрессии получались у него одинаково плохо. А в это весеннее утро, когда даже уродливые тополя около платформы «Воздухоплавательный парк» радовались жизни, у него получилось.
Сначала он стоял на автобусной остановке среди одинаковых блочных девятиэтажек. Если автобус шел к «кольцу», то он ехал к платформе «Купчино», если же в обратном направлении — к «Проспекту Славы». А потом — Витебский вокзал и двадцать восьмой трамвай до института водного транспорта. На остановке тоже все было хорошо. Кирилл смотрел на девушку в лиловом пальто и такого же цвета берете и не мог понять симпатичная она или нет. В профиль определенно хороша, даже красива, а вот анфас… Наверное, это большое несчастье быть красивой только в профиль… Она все время будет стараться повернуться к любимому человеку боком, словно отворачиваясь от него и смотря в пространство. Но нельзя же всю жизнь смотреть мимо?
Когда-нибудь она устанет, и мужчина поймет, что она некрасива и он не любит ее…
Он думал о красивом профиле в автобусе, даже садясь в электричку все еще муссировал эту идею. А в электричке, у пыльного окна, по которому уже прыгали проснувшиеся после зимней спячки транспортные насекомые, он вдруг подумал о смерти. Нет, сначала было чувство стыда. Старое, еще с девятого класса. Вот так он ехал на электричке из Павловска. Напротив него сидел Женька Невский с разбитой физиономией, и Кириллу было стыдно. Тогда он тоже смотрел в окно, в пространство, показывая Женьке свой профиль. Красивый или нет?
После застарелого чувства стыда пришла мысль о смерти. Женька Невский ушел в мир ионов два года назад. Во время выпускного вечера он пропал без вести, без следа, как пропадали солдаты на той войне. Выпускной бал. Их всех выпустили в большую, взрослую жизнь, а Женьку — в какую-то другую реальность, может, мир ионов…
У одноклассников Невского, да и у их родителей была одна версия случившегося — самоубийство. Кирилл хорошо помнил, как через два дня после выпускного, когда Женька так и не появился у больной матери, они собрались вместе на квартире у Смирновой. Здесь были все, вернее, почти все. А вот Акентьева не было это он хорошо помнил. Впрочем, Вихоревой тоже. У Маркова было подозрение, что она и Акентьев предпочли трауру совместный отдых.
Но делиться этим подозрением с остальными он не стал.
А вид у остальных был весьма бледный. Говорили мало, в основном пили, словно поминали уже Женьку. Только хозяйка квартиры все время тараторила взволнованно, обращаясь то к одному, то другому:
— Он ведь просто мог уйти. Бывает так! И у меня тоже так бывает — хочется вот бросить все и податься куда-нибудь, на север!
— В тайгу, к медведям! — буркнул кто-то, сделав ударение на "я".
— Нет, правда… — продолжила она с робкой улыбкой, но поддержки в массах не нашла.
— Или он память потерял! — предложила новую версию Смирнова. — Знаете, как люди теряют память?! И потом вспомнить не могут даже, как их зовут…
