Старуха прищурилась, отчего глаза ее и вовсе скрылись в морщинах.
— А зачем-то тебе, милок, нашу Ашутку смотреть? Что это еще за смотрины?
— Что значит «что за смотрины»? Я же сказал, что я здесь в интересах следствия, представляю, некоторым образом, государственные интересы. Попрошу провести меня в дом и показать вышеназванную девицу!
— Какие же государевы интересы у меня на дворе? Может, государю мою корову старую показать? Ему бы я показала, а тебе, приставала, я и лепешку кизяка показывать не стану. Иди-ка прочь подобру-поздорову.
— Ты, я вижу, старая, не понимаешь, с кем разговариваешь! — завелся Устюгов, отчего лицо его побагровело, веки задергались, и он даже стал подпрыгивать на месте от негодования. — Немедленно предъяви мне чеченку! Кому говорю, ведьма?! В острог захотела, карга старая?! Я тебе обеспечу и острог, и каторгу!
— Смотрела я на тебя, приставала, долго, — спокойно сказала старуха. — Не понравился ты мне сразу. А теперь в твою рожу круглую мне даже плюнуть противно. Подлюга какая! Ишь, змей, ластился, подбирался! Сейчас казаков кликну, так тебе, охальнику, несладко придется. Небось по такой морде не промажут! Да я и сама сейчас дрын возьму, да по ряхе, по ряхе. Ишь, наел, думает старую бабушку толстой мордой напужать! Видали и потолще…
И старуха действительно пошла к сараюшке, где стояла прислоненная к стене жердина. Пристав посмотрел по сторонам, и, увидев, что свидетелей происшедшего не было, но они могут в любой момент появиться, поспешил скоренько удалиться.
Разве он не сможет описать эту чеченку? Черные глаза, брови дугой, гибкий стан… Что там у нее еще? Надо будет посмотреть у Лермонтова «Бэлу». Там все есть…
* * *
Перед самым Новым годом нога позволила Митрохе не только вприпрыжку перемещаться по палате, но потихонечку и на костыликах выходить в коридор, в курилку, и, что самое главное, — к сестринскому посту. Особенно, когда там дежурила Юленька Шилова. Сутки через трое. Это у них так график назывался. Сестрички на хирургии вообще все как на подбор, красавицы. Но Юленька, она такая милая, такая тихая и беззащитная, что сорок или пятьдесят пацанов из битой и стреляной, но бесшабашной десантуры, горелых матерщиников-танкистов или саперов с оторванными конечностями, все, кто лежал на отделении, в дни ее дежурства становились пай-мальчиками.
Митроха любил выкатиться к ней после отбоя и поговорить, когда уже тихо и никто не дергает с этими бесконечными капельницами или уколами.
Мать приехала в Омск сразу, как только узнала о его ранении. Взяла на работе «за свой счет», потом сняла угол у каких-то пенсионеров, живших неподалеку, на берегу Иртыша, и каждый день приходила после утреннего осмотра, разговаривала с лечащим врачом, с сестричками, с начальником отделения.
— Езжай, мама, домой, — твердил Митроха, — выпишут меня скоро и комиссуют — дома увидимся, в Москве.
— Вместе домой поедем, — отвечала Вера Вадимовна, — тебе ведь трудно теперь будет одному.
— Почему одному?
— А потому, что нужна тебе такая жена, которая ухаживать будет за тобой, заботиться будет. А без уважения да без любви кто ж позаботится о тебе?
— Ты че, мам?
— А то, что Олька твоя вот даже и не едет к тебе.
— Ну и не надо, пока я такой. Вот поправлюсь, сам приеду.
— Да нельзя же так, сынок, любить только когда здоров да когда деньги есть! Любовь, ведь она мужу и жене на то дается, чтобы и в горе, и в болезни друг дружке помогать.
— Мам!
— А вот и мам! Не невеста она тебе. Тебе бы вот на такой жениться, как сестричка эта, что в эту смену работает..
— Юля Шилова.
— Вот-вот, Юля Шилова.
— Ладно, мам, ты чего, в самом-то деле?
— А вот и то, что умру я, а кому ты будешь нужен? Олька твоя всегда хвостом вертела. Тебе после такого ранения, доктор-то говорит, особый уход нужен будет. А у тебя ни образования, ни профессии. Олька тебе не жена — попомни мои слова. Я о твоем будущем думаю.
— Мам, все будет нормально, меня теперь, как героя, в любой институт без экзаменов примут.
— А жить на что будешь? На пенсию? Это ж по нашим московским меркам — крохи! На такие деньги Ольку свою не прокормишь.
— Да что ты все Олькой меня попрекаешь?
— А потому что болит сердце у меня, как ты жить будешь? Ты же сын мой единственный. А я не вечно с тобой рядом буду, да и потом — что я тебе могу дать, кроме ухода? Тебе надо крепким тылом обзаводиться, сынок. Такой женой, чтобы и работа у нее была, а главное, чтобы любила тебя и не бросила бы ни в болезни, ни в какой другой передряге.
— Ну…
— А вот женись на этой сестричке, она вон какая заботливая. Я ею давно любуюсь. Мне б такую невестку.
— А Олька?
— Вот попомни мои слова, не приедет она сюда…
— Ну-ну.
— А вот и ну-ну. А Юленька наверняка бы за тобой в Москву-то поехала бы — только позови!
— Ладно, мама, нормально все будет…
И мать с сыном надолго замолчали. Митроха задремал, а Вера Вадимовна сидела подле госпитальной койки и глядела в окно.
А Митрохе приснился сон.
Приснилось ему, будто он дома — в Москве, в своей комнате, в коммуналке на Аэропорту. И что сидит он на диване и слушает музыку. А поют… Иконы… Старинные, в серебряных ризах, как те, что когда-то у бабушки Клавы висели в углу. Спаситель, Матерь Божия, Никола Угодник. И вот кажется ему, будто лики на иконах — живые и что они не то чтобы сами поют песню про то, как хочется спать, но подпевают… И верно подпевают:
When I wake up early in the morning,
Lift my head — I’m still yawning,
When I’m in the middle of the dream
Stay in bed — float on stream
Please don’t wake me, please don’t shake me,
Leave me where I am,
I’m only sleeping…
[14]
И Митроха ничуть не удивился такому обстоятельству, но совсем наоборот, даже обрадовался, и смотрел на иконы с не меньшим обожанием, как если бы это были артисты с Эм-Ти-Ви… И в том, что они пели любимую песню, ему показался добрый знак. Знак чего — он еще не знал. Но когда проснулся и увидел подле себя мать и Юлю Шилову, пристраивающуюся с капельницей к его и так уже колотой-переколотой руке, улыбнулся им обеим и сказал нараспев:
— Please don’t wake me, please don’t shake me, leave me where I am, I’m only sleeping…
— Другие ребята кричат во сне, а ты поешь… Да еще и по-английски, — с самой милой детской улыбкой своей сказала Юленька, ловко протирая сгиб его руки ваткой со спиртом.
