Скоро послышался стук колес и голос доктора. Двуколка въехала на околицу, и голос доктора теперь слышался отчетливо.
— Nous ne sommes que des pauvres voyageurs se sont egares dans ce pauvre bas monde,
[9]
Дмитрий Иванович, — говорил он своему собеседнику. — Вот и вы заблудились, любезный мой друг. Запутались среди этих детей природы… А они вас, голубчик мой, и слопали. Cur? Quomodo?
[10]
Как это случилось? Как вы оказались в том месте, где схлестнулись страсти этих туземцев? Что вам было до них? И медицина здесь бессильна. Никак нельзя вернуть все назад, исправить чью-то поспешность, случайность, Дмитрий Иванович. Наука бессильна! Бессилен ваш покорный слуга! Что я могу? Вообще, что я могу? Как мало я умею! Как мало умеет человек! Как мало он значит… Повозка доктора подкатила к дому хорунжего. Федор, услышав, что доктор с кем то беседует, выбежал навстречу с выражением надежды на простецком лице.
— Господин доктор, неужто Дмитрий Иванович живы?! — закричал он.
— Что ты мелешь, дурак? — даже испугался доктор. — Какой там живы! Сквозное огнестрельное ранение грудной полости и почти мгновенная смерть!
— С кем же вы тогда… Это же никак невозможно-с! Это же Дмитрий Иванович! Но вы же разговаривали… С кем же тогда-с…
— Пойди прочь, дурак! Без тебя тошно. Все уже сказано. Ничего святого. Les barbares!
[11]
Вандалы! Пошел, дурак! Плачь по барину, плачь! Что ты можешь понять? И скорбеть вы не умеете, и чувствуете не то. Иди, плачь там…
Тело Басаргина положили на стол в комнате, в которой он жил. Федор сел в изголовье и впал в какое-то оцепененье. Казалось, он потерял все: разум, память, чувства. Доктор Тюрман хлопотал возле покойника делал какие-то записи, рвал очередную испорченную неожиданной слезой бумагу и начинал все заново.
— Не сиди так, парень, — толкнул он Федора. — Помоги-ка мне приподнять Дмитрия Ивановича. Вот так… Голубчика моего…
Теперь Федор, обретя способность двигаться, скрестил руки на груди и стал покачиваться, точно убаюкивая свое горе.
Разъезд вернулся под вечер. На дальнем кордоне им сказали, что какой-то казак перешел вброд Терек и ушел на чеченскую сторону, должно, в разведку. По всем описаниям это был Фомка Ивашков.
Казак Акимка тоже был в отряде, снаряженном для поимки беглеца. Он вспоминал детские тайники, где они хоронились с Фомкой, играя в казаков и разбойников-чеченцев. Когда разъезд проезжал рядом с этими местами, Акимка внутренне сжимался и желал только одного — чтобы Фомка ушел подальше, а не прятался здесь, в окрестных лесах. Узнав, что его друга уже нет по эту сторону Терека, Акимка сначала успокоился, что догнать его не удастся, но тут же представил, как Фомке будет опасно и трудно во враждебной стране, где смерть ждет его за каждым кустом, и загрустил. И тут Фомке не жизнь, и там ему смерть. И Акимка ничем не мог ему помочь.
Вернулись казаки, когда тени от пирамидальных тополей у дома Ивашковых пролегли через всю станицу и ушли в степи. Акимка хотел уже зайти к родным приятеля, чтобы успокоить их, чем было можно, но у дороги на камне увидел неподвижную женскую фигуру, закутанную в платок. Прямо в дорожной пыли валялись обрывки одежды, в канаву скатился полуразвязавшийся узелок.
— Айшат! — позвал Акимка.
Он поймал себя на мысли, что впервые произнес вслух это имя. И впервые же Айшат взглянула на него. Тут-то Акимка по-настоящему понял своего друга. Так понял, что сердце дрогнуло. На что казачки были глазастые и чернобровые, на что взоры их были горделивы и независимы, но смотреть так, как Айшат, они не умели, прожигать глазами душу не могли. Не было в этот раз во взгляде девушки ни злобы, ни ненависти. Смотрела она на Акимку, как олененок из кустов, маленькая лань. Без слез в глазах, но с трогательным ожиданием.
— Что же ты сидишь здесь, Айшат? Тоже переживаешь? — спросил Акимка и обозвал себя последним дураком. Разве не видит он, что девушку выгнали из дома, швырнув вслед небогатое ее имущество? Плевки, должно, еще не высохли на дороге, проклятья еще висели над околицей.
Он соскочил с коня, подобрал разбросанные вещи.
— Что же ты будешь теперь делать, Айшат? Хочешь, я провожу тебя к твоим родичам? Понимаешь меня? Домой. Горы. Чечня… Только опять я — дурак! Аул твой разрушен, и другого аула, откуда мы… Фомка тебя привез, тоже нет. Сам видал: одни каменья и нечистоты. Война, Айшат… Ни Терека без воды, ни войны без крови. Так то вот! Может, другие родственники у тебя имеются? Что же ты все молчишь, Айшат?
Сам Акимка тоже был не из говорливых. Все больше любил слушать других, да кивать чубатой головой. А тут, рядом с этой девушкой, язык немного развязался. Как поймал себя Акимка на этой мысли, так опять замолчал. Так вот и стоял перед чеченской девушкой. Она не плакала, не причитала, просто молчала, и он молчал.
Может, когда два человека умеют молчать, не испытывая при этом неудобства, души их вступают в диалог? Тихий ангел пролетает над ними, души видят его, вместе следят за его полетом. Ведь Ислам тоже почитает этих существ, сотворенных из света. Вот и заметили тихого ангела и душа-христианка, и душа-мусульманка. Заметили и умилились.
— Я вот что разумею, Айшат, — сказал вдруг Акимка. — Что будет с Фомкой, теперь одному Богу известно. Идти же тебе некуда. Дом твой разрушен. А если бы и не был разорен, как бы тебя родня встретила? Камнями побила? Кинжалами бы порезала? Ведь так я говорю? Понимаешь меня? Что из того, что Фомка того… не трогал тебя… Это самое… Ты в его доме невестой жила. Фомка тебе зла не желал. Думал, пообвыкнешь ты в станице, язык выучишь, веру нашу примешь, а тогда и под венец. Но видишь, как все получилось?! Потому я так разумею. Коли идти тебе некуда, так пойдем ко мне в дом. Житишко мое, конечно, не в пример Ивашковым, затрапезное. С мамукой старой вдвоем живем. Но хлебом никто тебя не попрекнет, да и то сказать, все лучше, чем под голым небом бродить. Поживешь у меня, а там видно будет. Глядишь, и все устроится… Понимаешь ли ты меня, Айшат? Коли понимаешь, так пошли! Плохое это место для тебя, злое…
Акимка взял коня под уздцы, вышел на окольную дорогу, сделал несколько шагов и оглянулся. Айшат шла за ним, спрятав лицо в складках платка.
— Ну вот и молодца! Ты же ни о чем таком не думай. Не сумневайся. Никто в моем доме тебя не обидит. А мамаша моя — старушка тихая и приветливая. Не бойся ее, не заругает. Поживем, Айшат, поживем…
Вот и хватило всех этих акимкиных слов, чтобы дойти до хаты Хуторных, одной из самых небогатых в станице. Чужой была для Айшат казачья обстановка, но не могла и она не заметить бедняцкого быта Хуторных после зажиточного двора Ивашковых. Где у тех ковер — у этих рогожа, где у Ивашковых волы да телушки, у этих — старая хворая корова. Но прав был Акимка: дом все ж таки — не небом покрыто, не полем огорожено.
