– Ясно все с тобой. Самбо ты занимался, Артамонов, в японском кимоно, а не настоящим дзюдо. Вот Питомец меня бы сразу понял. Ручаюсь тебе. Есть ката в дзюдо, в настоящем от доктора Кано, есть обязательно. Это своеобразная парадигма, «калька», алгоритм идеальной ситуации, идеального состояния. В хаосе схватки ката помогают увидеть высший порядок, присущий мирозданию вообще. Ката начинается в определенной точке и в эту же точку адепта возвращает. Категории случайности и необходимости ты изучал?
– У меня по диалектическому материализму было «отлично».
– Мне бы хотелось, чтобы по теории профессора Брежнева у тебя тоже было «отлично». Чтобы ты самостоятельно мог прогнозировать случайности и закономерности пусть не государственной стратегии… до этого тебе еще служить, как походному котелку… а объекта нашей разработки, его поведения, поступков, чтобы ты нашел внутреннюю логику в его душевном хаосе. Вот тебе отдельный человек, приведи его в нужную точку не пространственную… тут можно просто сзади по голове стукнуть и отнести… а внутреннюю точку его развития. Ведь у Брежнева эта методика изложена достаточно прозрачно… Слушай, Леня, мрачно здесь как-то. Надо было додуматься сделать совещательную комнату в виде средневекового каземата! Каменные плиты, факелы, решетки…
– Так это еще в советские времена делалось. Какие-то армяне в качестве «дембельского аккорда» этот кабинет камнем выложили. Похоже на средневековые казематы немного, согласен.
– Тут еще орудия пыток не хватает, «испанского сапожка». Что ты ухмыляешься, Артамонов? Думаешь, не знаю, как вы меня кличете? Великий Инквизитор. Ведь так?
– Ну, так не за жестокость, Иван Казимирович, а за характер, за мудрость, за святость…
– Все ж таки палачом. Палач и есть. Хоть горшком… Кстати, насчет горшка ты правильно заметил. Идею с огнем надо обдумать, чтобы никаких следов не осталось. Фауст, знак огня, саламандра… Это я так, Леня, бормочу по-стариковски. Что я там про горшок?
– Может, хотите перекусить, Иван Казимирович? Пойдемте в столовую. Она не такая мрачная – в стиле русской народной избы выполнена. Скамейки, бревна, резьба по дереву. Колодец бревенчатый прямо в центре помещения сделан.
– Воняет из твоего колодца.
– Так раньше здесь солдаты дежурили, воду каждый день меняли. А теперь раз в месяц пригоняют с полигона связи курсантов. В прошлый раз с командного пункта телефонный аппарат уперли. Будущие офицеры…
– Пошли лучше на свежий воздух из этого погреба, а то я себя какой-то старой картошкой уже чувствую. Проросшей…
– Что вы, Иван Казимирович!
Два человека, пожилой в длинном дымчатом пальто и молодой в замшевой дубленке, вышли на крепкий морозный воздух.
Помещение, которое они покинули, действительно напоминало деревенский погреб, занесенный снегом. Но, судя по размерам, там можно было хранить картофельно-морковный арсенал целого совхоза.
Во все стороны простирались заснеженные поля стрелковых полигонов, которые рисковал перебегать только нищий кустарник и еще какая-то выцветшая за зиму солома. Но здесь, рядом с бункером, был своеобразный северный оазис, какие-то рощицы, куртины, оставленные то ли для маскировки, то ли высаженные дембелями-садоводами. Где недоставало растительности, пейзаж оживлялся стационарными антеннами, приземистыми постройками и покатыми боксами.
Пожилой начальник задумался, глядя на белый горизонт, его же подчиненный топтался рядом, готовый и к молчанию, и к продолжению разговора. Тишину нарушил дизель, который буркнул пару раз недовольно, выругался облачком грязноватого дыма, а потом затарахтел на всю округу. Казалось, своей работой он рассекречивает объект, как чересчур громкой болтовней.
– Завел все-таки, – молодой собеседник удивился и обрадовался этому событию, кивая на солдата, черного, будто покрытого ваксой вместе с сапогами по самые оттопыренные уши.
Чумазый еще суетился, что-то там подкручивал, но уже гордо озирался по сторонам, как человек сделавший, наконец, большое дело, добывший воду или огонь для всего племени.
– Угости паренька чем-нибудь, – сказал пожилой. – Он тут всю службу в мазуте так и служит?
– А что такого, – пожал плечами Артамонов. – Нормальная служба. Тихо, спокойно, природа, начальство далеко. Изредка только на экзамен курсанты связи заезжают, да и наше ведомство иногда наведывается на свой объект, как на дачу. Вот когда я служил…
– Ты мне еще про дедовщину тут расскажи. Ты это с таким удовольствием обычно делаешь, Леня, будто это благо или доблесть какая-то – унижать и мучить своего же брата по оружию. Мне кажется, что наша армия никогда от этого безобразия не избавится, пока вот такие, вроде тебя, будут этим гордиться.
– Да я в спортроте служил. Так, в основном, по рассказам знаю.
– По рассказам и монголо-татарское иго вроде ничего было. Только не ври мне теперь. Если уж в Афгане эта зараза процветала, когда молодые солдаты своих «дедов» боялись больше душманов, то ваша спортрота, думаю, не отставала.
– Наш командир был не такой. Не позволял. Он у самого Харлампиева самбо учился.
– У того самого…
– У того самого, – гордо ответил Артамонов, но поспешил.
– … который учителя своего Ощепкова сдал в тридцать седьмом как японского шпиона? А под дзюдо подвел интернациональную базу? Винегрет из борьбы нанайских мальчиков и горских стариков? Мне кто-то из наших стариков рассказывал, что Ощепков погиб во время допроса. К нему обычные меры воздействия попытались применить, а он адекватно ответил. Пришлось пристрелить… Хорошая работа с кадрами? Чем-то мне твой подход напоминает. Как ты там предлагал? Назвать горшком и в печь? Японским шпионом и к стенке?
Собеседники двинулись по узкой тропинке в сторону покосившегося навеса, под которым был щедро накрыт снегом длинный обеденный стол. Навес полевой столовой совсем уже завалился на соседнюю рябину. Бедное деревце, как стройная кариатида, держало на себе и снег, и крышу.
– Не помнишь эту историю про старого японского мастера, гулявшего по зимнему саду. Сильные сучья ломались под тяжестью снега, а гибкая ветка сакуры согнулась до земли, сбросила с себя снеговую шапку и выпрямилась, освободившись. «Сначала поддаться, чтобы потом победить». Так, кажется, сказал старый мастер? Как ты думаешь, сможет ли он выпрямиться?
– Вы про кого? – не понял Артамонов.
– Про Питомца нашего. Не сломается он? Поднимется он, как японская слива или вишня? Сакура… В прошлом году он получил в Японии черный пояс по дзю-дзюцу, вообще, удивил японцев. А тебя он не удивляет?
– Нет, Иван Казимирович. Я же говорю, мент как мент. Меня вообще мало что уже удивляет.
– Странно это, Артамонов, странно. Я в два раза тебя старше, но не перестаю удивляться жизни, а ты уже все испытал, все постиг. Кто же из нас пожилой человек? Может быть, тебе теория Брежнева и не дается поэтому, что она требует молодого взгляда удивленных глаз, пораженных богатством и разнообразием этого мира. Внутреннего мира человека, в особенности.
