— Процесс уже пошел, — ответил супруг.
Этим же вечером он опять Аню удивил.
— Послушай, а не съездить ли тебе к родителям на недельку? — спросил он за ужином. — Проветришься, отвлечешься, развеешься… Что там еще?.. Ведь я понимаю, как тебе тяжело со мной, особенно сейчас, когда я весь на оголенных нервах. Видишь, забросил работу, ничего не делаю, мотаюсь только в Питер, пытаюсь полюбовно договориться с мачехой…
— Полюбовно? — переспросила Аня.
— Ну да. По-семейному, если тебя так больше устраивает.
Аня хотела сказать, что ему надо бы почаще забрасывать свою работу — так он больше становится похож на человека. Но не сказала, опасаясь, что он рассердится и не отпустит ее к родителям. Ведь это было большое чудо, что муж отпускал ее одну. Такого за время их совместной жизни еще не случалось. Если в супружестве существуют различные формы собственности друг на друга, то Иероним относился к самым мелким собственникам.
— А ты отвезешь меня? — спросила Аня, хотя заранее знала ответ.
— Сама, Аннушка, все сама, — Иероним что-то искал, складывал, рвал на мелкие кусочки, хватался за голову, складывал их на столе, подгоняя друг к другу, то есть играл в самодельный пазл. Потом он переписывал полученную информацию на другой листок, задумывался и опять разрывал его на те же мелкие кусочки. Настроение у мужа было превосходное! Но тем прежним Иеронимом в канареечном пальто он все равно уже не был.
Несколько чудаков, завсегдатаев первой электрички, в это раннее утро на платформе Комарово обратили внимание на новенькую — девушку небольшого роста, темноволосую, с аккуратной челочкой и выразительными глазами. Попса так глубоко проникла в нашу жизнь, что для портрета девушки современному россиянину легче всего использовать готовую, вернее раскрученную, звездную внешность. Девушка эта, например, напоминала пассажирам Наташу Королеву, но только напоминала. Потому что в ней ничего так не выпирало наружу, как в упомянутой поп-звезде.
В ее лице не было хохляцко-рыночного, а в фигуре — лишнего, довесочного. Во взгляде девушки отсутствовало это устоявшееся самодовольство, и вообще исполняла она свою ежеминутную жизненную роль гораздо тоньше, чем «дельфинья русалка».
Этой случайной ранней пташке не надо было колдовать над одеждой, чтобы скрыть одно, а показать другое. Она могла позволить себе пару раз махнуть расческой, едва взглянув на себя в зеркало, натянуть джинсы, кроссовки и легкий свитерок на голое тело. Но и на облачение в строгий вечерний наряд ей вряд ли требовалось больше времени. У пассажиров электрички она вызывала сначала чувство умиления, как маленькая пушистая кошечка, но со второго взгляда она уже западала в душу. А второй взгляд сильнее первого.
Вот и сейчас в электричке какой-то рыбак в брезенте и резине стал выбалтывать Ане секретные рыбные места. А когда она демонстративно раскрыла книгу «Паблик рилейшенз. Теория и практика», опечалился, как добрый молодец, и запел старинную песенку о том, как он одинок и никто его не понимает. Но Ане уже надо было выходить — она ехала со сложными пересадками, зависела от нескольких пригородных поездов, чтобы успеть на свой родной — двенадцатичасовой. Рыбак посмотрел Ане вслед, уже потянулся было за рюкзаком, но вспомнил, что под сиденьем еще и ящик, и складной спиннинг, и вообще… стукнул себя по коленке и остался сидеть. Только сказал соседке напротив:
— Вот, бабка, какая жизнь! Не клюет у меня ничего. Ведь так в лоб не скажешь же, что я самый лучший человек на свете? А?
— Конечно, — согласилась соседка. — Самый лучший и есть, если б не пил.
Аня уже бежала по шатким мосткам подземного перехода, где даже в великую сушь растекались широкие лужи. Очередная электричка закрывала двери со злорадным шипением прямо перед ее носиком, но из тамбура на Аню весело смотрел мужчина средних лет, и она поняла, что дверь подержат, а надо будет — и стоп-кран сорвут, словом, успеет она. Вот только придется теперь битый час выслушивать банальный мужской треп. Домой, скорее домой…
Вот показались развалины завода ЖБИ, значит, пора было выходить в тамбур. У платформы стоял товарняк, и пассажирам пришлось обходить длинный состав. Но этот обход был по дороге. Под веселую горку, по которой вниз скатывались куски разбитого асфальта, приходилось семенить. А там уже железнодорожный дом, где живут родители лучшей подруги Ритки, котельная, пекарня в здании старой бани, финская кирха и тихий тупичок, занавешенный черемухой и сиренью, где спрятался ветхий домик с двумя крылечками, на две семьи.
Вроде приехала из дачного поселка, а словно двумя ладошками хлопнула по ушам тишина. Нет такой тишины нигде больше на земле. Потому что тишина эта не торжественная, не грандиозная, не мертвая, а своя, домашняя, как сон задремавшей бабушки с мягким, объемным вязанием на коленях.
— Анька, зараза! Ты ли это?! А испугалась, подруга?! Значит, есть чего бояться!
Ритка и Валька, видимо, тоже с поезда, напали сзади, завизжали, закрутили, зацеловали.
— В одном поезде ехали и не знали. Вот бы поболтали! Надо же было созвониться! Давай свои контактные телефоны! Теперь не отвяжешься!
— А то не наболтаемся, — отбивалась Аня. — Посижу с родителями часик, а потом давайте, девчонки, встретимся, поболтаем.
— Не обманешь? Ты же теперь светская дама, говорят, почти миллионерша. А почему же тогда без охраны и не на бронированном «мерсе»? Ой, Анька, а ты, случайно, не того? В смысле, от мужа не ушла?
— Скажешь тоже, Ритуль! Миллионерша я, если только в монгольских тугриках, а так ничего особенного. Средненький класс. Соскучилась, села на поезд и приехала. Что, не могу себе позволить?
— Скромничаешь все. Можешь, Анька! И позволить себе можешь и просто — можешь! Молодчина какая!
— В общем, не прощаемся, вечерком забегайте ко мне, как раньше.
Отца она встретила на повороте к родному тупичку. Аня издалека, хотя была немного близорука, заприметила его худощавую, мешковато одетую фигуру. Он шел, заложив руки за спину, по-гусиному переваливаясь, о чем-то размышляя. За несколько метров он запрокинул голову, чтобы поздороваться со встречной энергичным кивком, не прерывая при этом своих раздумий. Аня точно так же запрокинула голову, будто пьющая птица, пародируя отца, и пошла к нему навстречу. Кивки их почти синхронны.
Алексей Иванович удивленно поднимает седые брови. Только сейчас Аня отмечает про себя, что отец почти никогда не смотрел ей в глаза, и вообще он не любит встречаться взглядом с чужими глазами. А сейчас вот посмотрел на нее, удивленный…
— Папка, старенький ты мой!
— О-о-о-о! — затянул Алексей Иванович долго, как бразильский футбольный комментатор при взятии ворот. — Анютины глазки! А я на твоей любимой грядке как раз анютины глазки посадил. Поливаю их регулярно, ухаживаю внимательно…
Отец заговорил, загудел ровно, как шмель, летающий вокруг цветка. Он стал обстоятельно и неторопливо, будто они с Аней собирались идти долго, а не каких-нибудь тридцать метров до дома, рассказывать о своем музее, об огороде, о футболе. Удивительно! Он не задал Ане ни одного вопроса: как она живет, как муж, как вообще дела? Странный он, все-таки, человек… Старенький, странненький!
