– Врать, каналья? Врать, каналья? Неси табак! Неси табак!
Янкелю казалось, что трясут его, но сознаться не хватало силы. Вдруг он нашел выход.
– Виктор Николаевич! У Громоносцева нет табака, это правда.
Викниксор прекратил тряску и гневно уставился на защитника. Янкель замер, но решил довести дело до конца.
– Видите ли, Виктор Николаевич. Одну пачку мы скурили сообща. Одна была лишняя, а одну… а одну вы ведь нашли, верно, сами. Да? Так вот это и была Громоносцева пачка.
– Да, правильно. Мне воспитатель принес, – задумчиво пробормотал заведующий.
– Из ванной? – спросил Громоносцев.
– Нет, кажется, не из ванной.
Сердце Янкеля опять екнуло.
– Ну, хорошо, – не разжимая губ, проговорил Викниксор. – Сейчас можете идти. Вопрос о вашем омерзительном поступке обсудим позже.
Кончились уроки; с шумом и смехом, громко стуча выходной дверью, расходились по домам экстерны.
Янкель с тоской посмотрел, как захлопнулась за последним дверь и как дежурный, закрыв ее на цепочку, щелкнул ключом.
«Гулять пошли, задрыги. Домой», – тоскливо подумал он и нехотя поплелся в спальню.
При входе его огорошил невероятный шум. Спальня бесилась.
Лишь только он показался в дверях, к нему сразу подлетел Цыган:
– Гришка! Знаешь, кто выдал нас, а?
– Кто?
– Гога – сволочь!
Гога стоял в углу, прижатый к стене мятущейся толпой, и, напуганный, мягко отстранял кулаки от носа.
Янкель сорвался с места и подлетел к Гоге.
– Ах ты подлюга! Как же ты мог сделать зто, а?
– Д-д-да я, ей-богу, не нарочно, б-б-ратцы. Не нарочно, – взмолился тот, вскидывая умоляющие коричневые глаза и силясь объясниться. – В-ви-ви-тя п-п-п-озвал меня к се-бе и г-говорит: «Ты украл табак, мне сказали». А я д-думал, вы сказали, и с-сознался. А п-потом он спрашивает, к-как мы ук-крали. А я и ск-казал: «Сперва Ч-черных и Косоров п-пошли, а п-потом Громоносцев, а потом и все».
– А-а п-потом и в-все, зануда! – передразнил Гогу Янкель, но бить его было жалко – и потому, что он так глупо влип, и потому, что вообще он возбуждал жалость к себе.
Плюнув, Янкель отошел в сторону и лег на койку.
Разбрелись и остальные. Только заика остался по-прежнему стоять в углу, как наказанный.
– Что-то будет? – вздохнул кто-то.
Янкель разозлился и, вскочив, яростно выкрикнул:
– Чего заныли, охмурялы! «Что-то будет! Что-то будет!» Что будет, то и будет, а скулить нечего! Нечего тогда было и табак тискать, чтоб потом хныкать!
– А кто тискал-то?
– Все тискали.
– Нет, ты!
Янкель остолбенел.
– Почему же я-то? Я тискал для себя, а ваше дело было сторона. Зачем лезли?
– Ты подначил!
Замолчали.
Больше всего тяготило предчувствие висящего над головой наказания. Нарастала злоба к кому-то, и казалось, дай малейший повод, и они накинутся и изобьют кого попало, только чтобы сорвать эту накопившуюся и не находящую выхода ненависть.
Если бы наказание было уже известно, было бы легче, – неизвестность давила сильнее, чем ожидание.
То и дело кто-нибудь нарушал тишину печальным вздохом и опять замирал и задумывался.
Янкель лежал, бессмысленно глядя в потолок. Думать ни о чем не хотелось, да и не шли в голову мысли. Его раздражали эти оханья и вздохи.
– Зачем мы пошли за этим сволочным Янкелем? – нарушил тишину Воробей, и голос его прозвучал так отчаянно, что Гришка больше не выдержал. Ему захотелось сказать что-нибудь едкое и злое, чтобы Воробей заплакал. Но он ограничился только насмешкой:
– Пойди, Воробышек, сядь к Вите на колени и попроси прощения.
– И пошел бы, если бы не ты.
– Дурак!
– Сам дурак. Сманил всех, а теперь лежит себе.
Янкель рассвирепел.
– Ах ты, сволочь коротконогая! Я тебя сманивал?
– Всех сманил!
– Факт, сманил, – послышались голоса с кроватей.
– Сволочи вы, а не ребята, – кинул Янкель, не зная, что сказать.
– Ну, ты полегче. За «сволочь» морду набью.
– А ну набейте.
– И набьем. Еще кошек мучает!
– Сейчас вот развернусь – да как дам! – услышал Янкель над собой голос Воробья и вскочил с койки.
– Дай ему, Воробышек! Дай, не бойся. Мы поможем!
Положение принимало угрожающий оборот, и неизвестно, что сделала бы с Янкелем рассвирепевшая Шкида, если бы в этот момент в спальню не вошел заведующий. Ребята вскочили с кроватей и сели, опустив головы и храня гробовое молчание.
Викниксор прошелся по комнате, поглядел в окно, потом дошел до середины и остановился, испытующе оглядывая воспитанников. Все молчали.
– Ребята, – необычайно громко прозвучал его голос. – Ребята, на педагогическом совете мы только что разобрали ваш поступок. Поступок скверный, низкий, мерзкий. Это – поступок, за который надо выгнать вас всех до одного, перевести в Лавру, в реформаториум. В Лавру, в реформаториум! – повторил Викниксор, и головы шкидцев опустились еще ниже. – Но мы не решили этот вопрос так просто и легко. Мы долго его обсуждали и разбирали, долго взвешивали вашу вину и после всего уже решили. Мы решили…
У шкидцев занялся дух. Наступила такая тяжелая тишина, что, казалось, упади на пол спичка, она произвела бы грохот. Томительная пауза тянулась невыносимо долго, пока голос заведующего не оборвал ее:
– И мы решили, мы решили… не наказывать вас совсем…
Минуту стояла жуткая тишь. Потом прорвалась.
– Виктор Николаевич! Спасибо!..
– Неужели, Виктор Николаевич?
– Спасибо. Больше никогда этого не будет.
– Не будет. Спасибо.
Ребята облепили заведующего, сразу ставшего таким хорошим, похожим на отца. А он стоял, улыбался, гладил рукой склоненные головы.
Кто-то всхлипнул под наплывом чувств, кто-то повторил этот всхлип, и вдруг все заплакали.
Янкель крепился и вдруг почувствовал, как слезы невольно побежали из глаз, и странно – вовсе не было стыдно за эти слезы, а, наоборот, стало легко, словно вместе с ними уносило всю тяжесть наказания.
Викниксор молчал.
Гришке вдруг захотелось показать свое лицо заведующему, показать, что оно в слезах и что слезы эти настоящие, как настоящее раскаяние.
В порыве он задрал голову и еще более умилился.
Викниксор – гроза шкидцев, Викниксор – строгий заведующий школой – тоже плакал, как и он, Янкель, шкидец…
