Часть первая
Глава 1
Везучий господин инженер
Доктор Земмельгоф старался вовсю, хотя и без малейшей
суетливости, с чисто немецкой неторопливой обстоятельностью. Он там и сям
прижимал к спине Бестужева широкий костяной раструб стетоскопа, уже успевший
нагреться от долгого соприкосновения с живым телом, выстукивал повыше поясницы
и пониже шеи костяшками коротких сильных пальцев, мял спину и бока, щупал
суставы, сгибал-разгибал руки, заставлял приседать, заглядывал в глаза, оттянув
веки. Все эти манипуляции затянулись надолго, но в конце концов окончились.
Отступив на шаг, доктор совершенно по-наполеоновски скрестил руки на груди и,
поигрывая густыми седыми бровями, разглядывал Бестужева с непонятным выражением
лица. Бестужев, опустив руки, в одних больничных кальсонах унылого
неопределенного цвета, стоял перед ним, чувствуя себя рекрутом на приемной
комиссии. С врачами в качестве пациента ему приходилось, слава богу,
сталкиваться крайне редко, и он всегда испытывал к ним легкую робость.
В иных профессиональных занятиях многое зависит от
внешности. Доктор Земмельгоф производил впечатление несокрушимой надежности:
низенький, кряжистый, с седой шевелюрой, седыми же кустистыми усами, скупой в
движениях и непререкаемый в тоне. Надень на него мундир и немецкую каску
«пиккельхаубе» — классический строгий полковник…
— Ну что же, господа-гусары-вскачь… — протянул
наконец доктор. — Должен с радостью констатировать, любезный мой, что с
точки зрения медицины вы абсолютно здоровы. Ваше, так сказать, невольное
купание прошло совершенно без последствий. Никаких изменений и остаточных
явлений в легких, вы крепки, господа-гусары-вскачь, как молодой дубок… Отрадно,
отрадно. Рад видеть в вашем лице прекрасный образчик германского юноши,
выходящего невредимым из серьезных испытаний. Мы ведь все германцы, не правда
ли? Идет ли речь о рейхе или австрийских землях?
— Разумеется, — кивнул Бестужев, едва не рявкнув
вместо этого «Так точно!».
— Отлично, отлично… — приговаривал доктор, убирая
стетоскоп в черный футляр. — Можно полюбопытствовать, откуда у вас вот
это? — он коснулся пальцем шрама на левой руке Бестужева повыше
локтя. — Сразу видно, господа-гусары-вскачь, что это давнее ранение
винтовочной пулей, прошедшей через мякоть…
— Несчастный случай на медвежьей охоте, —
мгновенно нашелся Бестужев. — Случайный выстрел из карабина.
— Вот-вот-вот… — покивал доктор. — Пуля была
выпущена из нарезного оружия и имела соответствующий калибр…
«Да уж конечно», — подумал Бестужев. Его единственное
ранение в Японскую войну было причинено как раз пулей из японской «Арисака»— но
доктора не следовало посвящать в такие тонкости, потому что австрийскому
инженеру попросту негде было бы обзавестись таким увечьем…
— И вы, конечно, были на военной службе? — спросил
доктор. — Не вздумайте отпираться, господа-гусары-вскачь, военную
выправку, дающую себя знать через годы, я не могу не усмотреть. Я сам, знаете
ли, служил в молодости — королевская баварская армия, десятый пехотный полк
принца Людвига. Не приходилось слышать? Славный полк, создан в шестьсот
восемьдесят втором году. Да и здесь, господа-гусары-вскачь, в качестве военного
врача участвовал в кубинской кампании и мексиканском рейде. Отмечен военной
медалью, — добавил он с нескрываемой гордостью истого тевтона, прямо-таки
преклонявшегося перед официальными знаками отличия. — Вы служили, я же
вижу…
— Вы невероятно проницательны, герр доктор, —
сказал Бестужев аккуратно подбирая слова. — Пехотный полк его величества
кайзера и короля, службу закончил унтер-офицером.
Разоблачения он не боялся: доктор Земмельгоф, во-первых, был
германским баварцем, а во-вторых, жил на американской земле добрых четверть
века, так что наверняка имел весьма слабое представление об австрийской армии,
ну, а в крайнем случае всегда можно сослаться на тонкости армейской
реорганизации, за которыми доктор вряд ли следит…
— Ну да, ну да, — кивал доктор. — Военная
косточка и германская кровь… Вы, друг мой, наверняка благодаря этому и спаслись
из столь ужасного испытания, поглотившего столько жизней… Можете одеваться, для
медицины, подчеркиваю с радостью, вы более не представляете ни малейшего
интереса — разве что как пример исконно тевтонского духа… У вас даже облик
вызывает в памяти древних богатырей Тевтобургского леса, разбивших римские
легионы…
«Приятно слышать», — подумал Бестужев. Натянул нижнюю
рубашку столь унылого цвета, серо-лилово-белесого, накинул казенный больничный
халат.
— Я отдам соответствующие распоряжения, — сказал
доктор, убирая в черный пузатенький саквояж свои футляры. — Не вижу причин
и далее удерживать вас на больничной койке, для молодого человека вашего склада
это должно быть хуже тюремного заключения, понятное дело. Я пришлю фройляйн
Марту, господа-гусары-вскачь… — он потянул носом воздух. — Ну
конечно, вы опять курили в форточку, проказник… Ладно, ладно, после всего
пережитого и счастливого спасения вам можно позволить этакие шалости, благо вы
полностью здоровы… Всего наилучшего!
— Всего наилучшего, — вежливо раскланялся
Бестужев.
Подхватив саквояж и черный цилиндр, доктор решительными
шагами вышел из крохотной палаты, представленной в единоличное распоряжение
Бестужева. Оставшись в одиночестве, Бестужев в который раз собрался нарушить
строгие больничные регламенты — раскрыл тумбочку и потянулся за пачкой английских
папирос, которыми его щедро снабдили моряки с судна «Карпатия». Прислушавшись к
шагам в коридоре, торопливо захлопнул дверь, выпрямился и придал себе скучающий
вид.
Как он и предполагал, в палату вошла фройляйн Марта — он уже
научился узнавать шаги сей достопочтенной особы, более схожие с тяжелой
поступью баварского гренадера. Телосложением и комплекцией солидная старая
дева, по возрасту почти не уступавшая доктору Земмельгофу, тоже весьма
напоминала бравого королевского гвардейца, была на голову повыше Бестужева и
чуточку пошире в плечах.
В руках у нее поблескивал старательно начищенный небольшой
мельхиоровый поднос, а на нем стоял стакан с белой жидкостью, каковой она
поставила на тумбочку и сообщила:
— Ваше горячее молоко, мой мальчик. Герр доктор
Земмельгоф ради подкрепления сил и ввиду вашего полного выздоровления
распорядился на сей раз добавить не одну чайную ложечку коньяка, а две.
Извольте, Лео…
По степени вызываемой ненависти на втором месте после
разномастных революционеров у Бестужева пребывало горячее молоко. Пусть даже
сдобренное коньяком — его в столь крохотных дозах все равно практически не
ощущалось. По чести говоря, он предпочел бы обратную пропорцию жидкостей но об
этом, несмотря на все послабления, не следовало здесь и мечтать.
— Итак, мой мальчик? — произнесла фройляйн Марта
своим обычным тоном, удивительно сочетавшим ласковость и повелительность.
