Направляясь к двери, Бестужев всё же ощутил лёгкие угрызения
совести. Он ни словечком не проговорился Гартунгу об американской конторе в
Париже, куда Луиза отправила телеграмму с просьбой о помощи. Более того, он
даже не обмолвился о том следочке, который ему под давлением жизненных
обстоятельств дал незадачливый циркач месье Жак.
С одной стороны, это, как ни крути, было в чём-то вопреки
кодексу профессиональной чести. С другой же… Он не хотел об этом думать, но его
чуточку встревожили даже не слова Васильева, а глаза полковника при этом,
интонация, с какой всё было произнесено. Васильев тогда именно так и сказал:
«Душа моя, если у вас есть возможность придержать в рукаве какие-то козыри —
придержите. С Гартунгом невозможно играть, не имея на руках козырей вовсе,
боком может выйти…»
В конце концов, Васильев знал Гартунга лучше, чем он — и
гораздо дольше. В конце концов, ничего ещё не поздно исправить: если Гравашоля
удастся взять на вокзале, проблема решится сама собой, ни о чём говорить и не
придётся. Американцы им, в сущности, не конкуренты. Ну, а если что-то пойдёт
наперекосяк, утаённой пока что информацией можно будет и поделиться,
промедление с её оглаской ничему не повредит.
…Особо доверенный агент Гартунга с первых же минут общения
вызывал у Бестужева не только тихую тоску, но и потаённое отвращение. Субъект
этот, отрекомендовавшийся Сержем, более всего походил на провинциального «льва
полусвета» либо столичного бездельника с мутными источниками средств к
существованию. Фатовские усики «в ниточку», развязные манеры, всё время
балансирующие на грани амикошонства, сиречь в точном переводе с французского —
панибратства. Увы, подобные субъекты сплошь и рядом нравятся дамам, а мужчин
обезоруживают весёлой, напористой наглостью, как уже подчёркивалось, не
переходящей за те границы, где можно схлопотать по физиономии — потому что кто
ж таких вызывает на дуэль?
Дело было, разумеется, не во внешнем облике и неприятных
манерах. Даже без откровений Гартунга сразу становилось ясно, что этот тип —
прохвост высшей марки, нимало не обременённый, хотя бы намёком на идейные
убеждения и мораль. Ироничный парадокс в том, что с точки зрения жандарма такие
вот беспринципные хлыщи в работе гораздо предпочтительнее любого интеллигента —
или субъекта с претензиями на интеллигентность. Ибо частенько случается, что
заагентуренный интеллигент по обычаю этой разновидности рода человеческого
начинает биться в моральных терзаниях касаемо своего «падения», то бишь
сотрудничества с Охранным. И давно уже офицеров наставляют, чтобы зорко следили
за подопечным, не пропустили момент психологического надлома и постарались в
этом случае с агентом навсегда разойтись. Потому что в нескольких печальных
случаях доходило даже до убийства опекунов…
В другом таилась неприязнь… Серж практически с самого начала
принялся выплясывать, как это именуется меж своих. То и дело употреблял
выражения вроде «наша работа», «наши задачи», «наши офицеры» — с таким видом,
что становилось ясно: он себя искренне полагает равным с офицерами Охранного.
Именно так: держится, словно является не заагентуренным скользким типом, а
кадровым полноправным офицером или сотрудником в гражданских чинах. Это-то
Бестужеву и не нравилось категорически: кроме писаной, существует ещё и
неписаная Табель о рангах, секретный сотрудник должен чётко осознавать, что всё
же не ровня он своему курирующему чину… Вслух об этом практически никогда не
говорится — разве что в тех случаях, когда агент ведёт себя вовсе уж развязно и
его следует незамедлительно осадить — но обычно подмётка прекрасно осознает
неписаную Табель, незримый рубеж…
Дошло даже до того, что Серж пару раз бесцеремонно назвал
Бестужева попросту «ротмистром», с такой интонацией, словно и сам носил золотые
погоны. Бестужев и это кротко стерпел, он всего лишь кивнул на спину извозчика
— на что Серж беззаботно заявил, что «этот мизерабль» по-русски не понимает ни
словечка, а во французском языке слова «ротмистр» применительно к офицерским
чинам не имеется, так что можно вести себя совершенно свободно. Это было
заявлено с той самой весёлой, чуть ли не детской наглостью, так что Бестужев…
ну, нельзя сказать, чтобы чуточку стушевался, однако попросту не мог
сообразить, с помощью какой стратегии и тактики этой развязности противостоять…
Разумеется, вслух он своего неудовольствия не высказывал, даже намёками:
как-никак это был секретный сотрудник, причём действительно, не соврал Гартунг,
особо ценный. Ещё когда они прогуливались пешком по красивейшему парку
Трокадеро, Серж дал великолепную раскладку по революционной эмиграции в Париже:
партии и самые яркие их представители, взаимоотношения меж различными
течениями, главные конфликты, их суть и основные персоналии, вражда и дружба,
даже взаимоотношения характера вовсе уж интимного, а также планы на будущее.
Умён был, шельмец, и высокое своё содержание, Бестужев убедился, отрабатывал
отлично. А потому приходилось, стиснувши зубы, терпеть его выходки, за иную из
которых человек сторонний был бы осажен резко, жёстко и незамедлительно. Что
тут поделать — ценный агент… ещё полковник Зубатов, коего Бестужев, к
искреннему сожалению своему, уже не застал в рядах, учил, что с ценным агентом
следует обращаться, словно с любимой женщиной: беречь его, как зеницу ока,
сносить все капризы и завышенные требования, пылинки, чёрт бы его побрал,
сдувать с величайшим тщанием… Специфика работы-с, хотя порой на ум и приходит
простое мужицкое: «Так бы и вмазал по сопатке!» Увы, увы, этого удовольствия
жандармский офицер сплошь и рядом лишён, остаётся только чуточку завидовать
полицейским чинам, чьи взаимоотношения с агентурою лишены и намёка на хорошие
манеры, взять хотя бы незабвенного пристава Мигулю…
Так что Бестужев свои внутренние протесты держал поглубже,
не позволяя им вырваться наружу. Сидел, развалясь в экипаже, взирая на
коловращение жизни вокруг с тем наивно-удивлённым чванством, какое и полагалось
костромскому купчику, впервые в жизни посетившему Париж: он и ошеломлён здешним
шармом, чужим весёлым и красочным многолюдством, но в то же время полон
пресловутого купеческого ндрава, спесиво подумывая: это всё очень красиво,
конечно, ишь, мельтешат, только мы у себя дома заслуженный почёт имеем, шапки
перед нами за квартал сдёргивает всякая шушера, так что зря строят из себя эти
прыткие, юркие французишки на тонких ножках…
Выражаясь военным языком, меры по маскировке были
предприняты убедительные. Бестужев вот уже третий час щеголял в дурно сидящей
на нём, зато дорогушей пиджачной паре и чересчур уж пёстром, на манер
персидских узоров, цветном жилете, категорически не гармонировавшем с костюмом.
Галстук был чересчур пышный и опять-таки не гармонировал, брильянты в булавке и
перстне посверкивали натуральные, но вульгарно великоватые, на чересчур
массивной часовой цепочке позвякивала целая связка увесистых брелоков,
серебряная рукоять трости весом в добрый фунт представляла собой голую женщину
в вызывающей позе, лаковые штиблеты сверкали, как сапоги только что выпущенного
кавалергарда, волосы напомажены, взбиты коком, усики подстрижены на тот же
фатовской манер, что у Сержа. Одним словом залетела ворона в высокие хоромы,
выбрался в блестящий Париж незатейливый волжский купчик… Самое пикантное, что
Бестужев несколько раз подмечал в проезжавших экипажах и на бульварах типусов,
похожих на него, как две капли воды — без всякого сомнения, эти-то были
настоящими. Хорошо ещё, что парижане, по его наблюдениям, давненько
притерпелись к подобным российским парвеню, перестали считать их чем-то
экзотическим и не обращали ни малейшего внимания. Тяжеленько пришлось бы, если
бы обитатели французской столицы на него пялились, как детишки на
дрессированного медведя где-нибудь в российской провинции…
