— Пожалуй… — сказал Бестужев.
— Главное препятствие, что аппарат Штепанека пока что
способен передавать только немое, неозвученное изображение. Но это чисто
технологическая трудность, которую при вдумчивой работе можно и преодолеть. У
меня даже появились кое-какие идеи касательно передачи звука, но я не могу заниматься
этим в одиночку, без Штепанека. Как вам идея?
— Она действительно захватывающая, — сказал
Бестужев. — Получается, всякий, вернувшись вечером домой, сможет сесть к
аппарату и, вместо того чтобы отправляться в кинотеатр или оперу, получать
фильмы и спектакли, так сказать, по подписке на дом?
— Именно. Да что угодно — спектакли, лекции, проповеди,
кафешантанные номера… — профессор ухарски подмигнул. — У меня есть
сильное подозрение, что значительная часть людей предпочтёт великим драмам
Шекспира канкан в исполнении парижских танцовщиц, не зря же на один театр
приходятся десятки кафешантанов, мюзик-холлов и прочих заведений невысокого
пошиба… Такова уж человеческая природа, смешно думать, что на первом месте
будут оперы и лекции по минералогии… Признаюсь вам честно: идею эту я не сам
придумал, а почерпнул из фантастических романов Робида… не доводилось читать?
Жаль, великолепная гимнастика для ума и великолепно освежает мозги после
напряженных учёных занятий… Ну, вы вполне поняли мою мысль?
— Да, конечно, — сказал Бестужев.
И подумал: уж не эту ли идею собирается использовать против
своих обидчиков заокеанский миллионер Хейворт? Чрезвычайно похоже. Конечно,
если эта штука распространится в массовом масштабе подобно телефону, она не
истребит кинотеатры совершенно — но финансовый ущерб им наверняка нанесёт
огромный. Все, кто располагает мало-мальским достатком, захотят приобрести
подобный аппарат: не нужно выходить из дома, особенно в ненастную погоду, не
нужно далеко ехать, не будет опасений, что сосед по креслу в кинотеатре
окажется совершенно неподходящим субъектом, вульгарным, скверно пахнущим, а то
и подвыпившим… Несказанное удобство!
— Профессор… — начал он задумчиво. — А вам не
кажется, что это устройство убьёт театр? Оперу?
Профессор прищурился:
— Мой юный друг, а разве фотография убила живопись?
Разве тот же кинематограф убил театр? Даже если кинематограф станет звуковым,
даже если во многих домах появятся синемафоны, какая-то часть людей будет
по-прежнему ходить в театр, чтобы увидеть спектакль не на экране, а в
исполнении «настоящих», живых актёров… или попросту для того, чтобы других
посмотреть и себя показать, как это в привычке у нашего светского общества, для
коего выход в театр — не приобщение к сокровищам духа, а всего-навсего ещё один
светский обычай… Театр, конечно, не умрёт… а вот кинотеатры, сдаётся мне, если
и не захиреют окончательно, то резко уменьшатся в количестве…
— Боюсь, их владельцам это не понравится, —
осторожно сказал Бестужев.
Профессор развёл руками:
— А что прикажете делать? Поступь технического
прогресса, знаете ли… В своё время пароходы значительно потеснили парусники,
поезда разделались с пассажирскими дилижансами, перевозившими пассажиров меж
городами. И так далее, и так далее… Против прогресса, простите за вульгарность,
не попрёшь. Особенно когда на новшествах можно хорошо заработать…
— Вы говорили об этом со Штепанеком?
— Ну конечно! Я ему рисовал вдохновляющие перспективы…
— И он…
— Он категорически отказался этим заниматься. Для него
это, изволите видеть, скучно и неинтересно. А впрочем, впрочем… —
профессор остановился перед Бестужевым, задумчиво поскреб затылок. — Не
исключено, что причины тут крылись гораздо более прозаические. Над синемафоном
пришлось бы работать не год и не два. Штепанеку же хотелось славы и денег
сейчас. Знаете, что мне приходит иногда в голову? Что Лео, как это ни
прискорбно, увлечён материальной стороной дела гораздо больше, чем мне
показалось сначала. Сейчас я даже по-иному начинаю смотреть на его желание
непременно отдать аппарат именно военным. Возможно, я дурно о нём думаю, но мне
начало представляться, что мотивы тут другие… Что он не имя своё хочет
обессмертить подобно Шрапнелю или Галифе, а просто-напросто помнит, что военные
обычно самые щедрые покупатели технических новинок по сравнению с чисто
гражданскими отраслями… Возможно, я к нему несправедлив, но в эти дни я
подробно вспомнил наши разговоры и споры, и закрадываются именно такие
подозрения… В конце концов, мало ли изобретателей, трудившихся в чисто
гражданских сферах, чьи имена стали нарицательными? Я бы очень хотел ошибаться,
но теперь не знаю, что и думать…
«Если он прав, это нам создаст дополнительные
трудности, — подумал Бестужев. — Человек с подобными стремлениями
вполне способен переметнуться к тому, кто ему заплатит больше — а Луиза
располагает гораздо большими суммами, нежели те, что выделены на это дело
российским военным ведомством… Значит, нужно её опередить во что бы то ни
стало…»
— А вы сами, в одиночку, не способны работать над
схожим аппаратом? — спросил Бестужев.
— Увы, увы… — не без грусти признался
профессор. — Видите ли, мой юный друг, практически все открытия и
изобретения чётко подразделяются на две категории. Если можно так выразиться,
массовую и эксклюзивную. Изобретения «массовой» категории обычно делаются в нескольких
странах чуть ли не одновременно — как это было, скажем, с паровозами,
пароходами, пулемётами, телефоном и множеством других вещей. Зато
«эксклюзивные» изобретения — продукт уникальный, следствие, скорее, озарения,
склада ума, нежели рутинной работы в определённом направлении. Здесь всё
упирается в одну-единственную, неповторимую личность. Простой пример:
электрическая лампочка. Множество изобретателей в Старом и Новом Свете ломали
голову над тем, как создать устройство, пригодное для промышленного
производства. Однако успеха добился один-единственный, русский Лодыгин, именно
он придумал лампу с металлической нитью накаливания. Хвалёный американец Эдисон
всего лишь усовершенствовал его изобретение, хотя и любит пошуметь о себе как
об «отце лампочки». Точно так же обстоит и с дизель-мотором: многие пытались
его создать, но запатентовал, изобрёл мой соотечественник Рудольф Дизель, чье
имя мотор сейчас по праву и носит. А если, упаси господи, с Дизелем и Лодыгиным
в юности, в детстве произошёл бы несчастный случай? Боюсь, у нас и сегодня не
было бы ни электролампы, ни дизель-мотора…
— Вы хотите сказать, что так же обстоит…
— Вот именно, — решительно сказал
профессор. — Поверьте на слово знатоку своего дела. Именно так обстоит и
со Штепанеком. Его изобретение — как раз из категории эксклюзивных. Пока что
никто не в состоянии повторить его работу… и я тоже, как ни грустно признаться.
У меня есть кое-какие соображения по поводу того, как могло бы работать
устройство для звукового сопровождения телеспектроскопа — но без Штепанека я не
в состоянии эти идеи претворить в жизнь. Ну вот так вот выпало, что он —
гений! — Профессор в нешуточной досаде встряхнул сжатыми кулаками. —
Капризный, себе на уме, кажется, одержимый жаждой злата — но гений… Работу которого
никто пока что не в состоянии повторить. Тем более, что значительная её часть,
как это обычно и бывает, в патенте не изложена и хранится исключительно в
голове моего незадачливого ученика. В науке, в технике, в инженерном деле такое
случается чаще, чем принято думать. Пренеприятнейший тип… но гений,
неповторимый и единственный, гром его разрази!
