— Но в чём вы меня обвиняете?
— Я уже убедился, мисс Луиза, что человек вы крайне
осведомлённый. Вы, например, уже прознали откуда-то, что Штепанека похитил
Гравашоль и увозит его в Париж, вы даже знаете номер поезда и фамилию владельца
цирка… В таком случае, вы, быть может, знаете и то, что на Кунгельштрассе во
время похищения были убиты люди…
— Да…
— Люди из тайной полиции, австрийской и русской, —
сказал Бестужев. — Как вы полагаете, полиция обеих держав будет оставаться
равнодушной к таким эксцессам? Наше начальство в Вене и Санкт-Петербурге
выходит из себя, речь идёт уже не только о том, чтобы отыскать Штепанека, но и
найти убийц…
— Господи, я-то тут при чём?
— Хотите чистую правду? — Бестужев ухмылялся
цинично, нагло и беззастенчиво, как того требовала принятая им роль. —
Ваша вина исключительно в том, что вы подвернулись под руку. Вы оказались
рядом, только и всего. У нас никого больше нет… кроме крайне подозрительной американской
девицы, которая расхаживает по Вене с оружием, разъезжает на автомобиле,
постоянно пытается отыскать Штепанека, то и дело возникает у нас на дороге…
Помните, как вы пытались меня подкупить? Вы во всём этом определённо замешаны,
надеюсь, не станете отрицать? При полном отсутствии в пределах досягаемости
других подозреваемых сгодитесь и вы…
— Но это же подлость!
— Это будни тайной полиции, мисс, — развёл руками
Бестужев. — Нравится вам это или нет, такие уж у нас в Европе порядки. У
нас монархические державы с суровыми законами и имеющей широкие полномочия
тайной полицией. И ещё сибирская каторга…
Она изо всех сил пыталась сохранять хладнокровие, но на
глаза предательски наворачивались слёзы. Откровенно говоря, Бестужеву было её
чуточку жаль, но такая уж завязалась жестокая игра…
Подойдя к ней вплотную, Бестужев внезапно изменил тон,
теперь его голос звучал мягко, едва ли не задушевно:
— Мисс Луиза, я не чудовище и не палач. Попробуйте
поставить себя на моё место… Мы гоняемся за анархистами, похитившими Штепанека
и убившими наших сотрудников, нервы у всех напряжены до предела, подозревается
любой… и тут появляетесь вы с вашим несомненным интересом к Штепанеку, с
деньгами и оружием, путаетесь под ногами, вмешиваетесь сплошь и рядом… Кем мы
должны вас считать? Быть может, такой же революционеркой, как Гравашоль?
— Ничего подобного! Я…
— Вот и расскажите мне, кто вы, — сказал Бестужев
прямо-таки отеческим тоном, беря её за руку. — Убедите меня, что вы не
имеете никакого отношения к революционному подполью. И я, даю вам слово,
распрощаюсь и уйду…
— Серьёзно?
Она не вырвала руку, пальцы были тонкие, теплые, откровенно
подрагивали. «Вот так-то, — не без злорадного удовлетворения подумал
Бестужев. — Суфражистка нашлась: женское равноправие и всё такое прочее… Не
нужно встревать в мужские игры, золотко…»
— Вы серьёзно?
— Абсолютно, — сказал Бестужев. — Слово
офицера. Я должен понять, кто вы такая — и принять решение. Я вовсе не
собираюсь возводить на вас ложные обвинения, но вы, согласитесь, в данной
ситуации крайне подозрительная личность. У меня есть суровое начальство… Что
прикажете ему докладывать о вас?
Она, уронив голову, стояла с грустным, осунувшимся лицом.
— Присядьте, — сказал Бестужев всё так же
мягко. — Я не питаю к вам зла, но таковы уж обязанности… Ну, садитесь.
Луиза села, глядя на него жалобно — видно было, что сейчас
она не играет, и в самом деле верит всему услышанному — ну кто же виноват,
меньше надо читать произведения американских щелкопёров, сочиняющих всякие
ужасы о русской жандармерии и Сибири…
— Вы действительно племянница Джонатана
Хейворта? — спросил Бестужев негромко.
— Вы и это уже знаете? — встрепенулась она.
— Мы же тайная полиция, мисс Луиза…
— Да. Дядя не хотел посылать меня, но я настояла, мне
хотелось попробовать себя в каком-то серьёзном деле…
— Думали, получится сплошное весёлое
приключение? — догадался Бестужев. — Думали, по лицу видно… Наши
европейские барышни зачитываются любовными романами, а вы, надо полагать —
приключенческими?
Она вздёрнула подбородок:
— Я хотела доказать, что женщины способны на многое…
Должно быть равноправие… Вам, европейцам, трудно понять, что американская
девушка может кое в чём не уступать мужчине…
— Охотно верю, — сказал Бестужев. — И даже
кое в чём превосходить: я, к примеру, не умею управлять автомобилем, а вы
продемонстрировали нешуточное мастерство… Откровенно говоря, я вами восхищён,
Луиза, вы первая американка, какую я встретил, и вы настолько не похожи на
европейских домашних девиц, что впечатления у меня самые… слова не подберу.
Даже современные эмансипированные девушки не могут
оставаться глухи к комплиментам и тону, каким они произнесены — Луиза бросила
на него вполне кокетливый взгляд, она явно была польщена. Разговор грозил
сбиться с наезженной колеи, и Бестужев уже насквозь деловым тоном спросил:
— Значит, дядя вас послал, чтобы вы приобрели аппарат
Штепанека? Точнее, вместе с ним самим? Уговорили его уехать в Штаты и продать
патент?
— Ну да. Никаких законов я не нарушала, никого и
пальцем не тронула. Один-единственный раз пришлось грозить орудием — и вы же не
станете отрицать, что это было только на пользу? Если бы я вас не выручила…
— Да, конечно, я вам многим обязан… — дипломатично
сказал Бестужев, решив не вступать в дискуссии по этому поводу. — Итак,
ваш дядя хотел получить патент, аппарат, Штепанека… Зачем?
— Вы хоть чуточку разбираетесь в том, что происходит в
кинематографе?
— Совершенно не разбираюсь, — сказал Бестужев
чистую правду. — Сказать по совести, я очень редко смотрю фильмы и уж тем
более не представляю, что происходит на фабриках, где их делают. А вы имеете к
ним какое-то отношение?
— Не совсем. Я просто работаю секретарём у дяди. Вы
хоть слышали, что кинематограф приносит огромные доходы?
— Подозреваю, — сказал Бестужев. —
Кинематографических театров развелось превеликое множество, и коли уж они не
прогорают, предприятие, надо полагать, доходное…
— Будьте уверены.
— А при чём здесь Штепанек? Его аппарат, насколько я
могу судить, никакого отношения к кинематографу не имеет. Я собственными
глазами видел его действие…
— Я тоже.
— Ну вот, — сказал Бестужев. — При чём тут
кинематограф? Всё проходит, если можно так выразиться, по другому ведомству.
Зрелище, конечно, захватывающее, но, хоть убейте, не пойму, какое отношение это
имеет к кинематографу…
— Если честно, я тоже не вполне понимаю. Как-то не
вникала в детали. Дядя, конечно, знает, и инженер Олкотт тоже… но мне это было
неинтересно, я торопилась…
