Поле. И не спрячется
Мелочь бесполезная – тля да саранча.
Только даль высокая,
Только в небе соколы,
И скликает мертвых песня трубача.
Селен всплеснул рукой – за кулисами потусторонним, мертвым
зовом засолировала труба. Человек-змея изогнулся на животе, взял себя руками за
носки и укатился прочь. Девочка Смерть тоже выкинула трюк: с ловкостью
акробатки прошлась по сцене колесом. Из-под сарафана мелькнули стройные,
крепкие ноги.
Номер окончился. Дети Луны хлопали стоя, барышни даже
взвизгивали.
– Божественно! Браво, Селен! – тонко крикнула
Шахова, рупором приложив руки ко рту.
А на вкус Романова, номер был оригинальный, но не более
того. Честно говоря, больше всего Алексею понравились ноги танцовщицы – по
крайней мере, нечто живое, земное, посюстороннее. Впрочем, как уже было
сказано, прапорщик отстал от новейших веяний в искусстве и вообще огрубел
чувствами за год военной жизни.
Небрежно покивав публике, поэт спустился в зал и направился
к центральному столу. Подставил Алине щеку для поцелуя, устало опустился на
стул. Помахал поклоннице, славшей ему издалека воздушные безешки, кивнул
другой, отвернулся от третьей.
Алексей рассматривал любимца дев прищуренными глазами. Раз
господин Селен близок с Шаховой, значит, он заслуживает сугубого внимания.
Выходит, стол резервирован не для Алины, а для поэта?
– Я в изнеможении, – пожаловался певец смерти,
подставляя лоб, чтобы Шахова вытерла пот. – Как я выступал?
– Божественно, – повторила она, но уже без
восторга, а словно машинально. – Как всегда.
Странно, но ее взгляд по-прежнему кого-то высматривал, всё
шарил по залу. Быть может, она ждала так нетерпеливо вовсе не Селена?
– Ненавижу слово «всегда». От него веет
безысходностью. – Поэт оттолкнул ее руку и воззрился на Романова, словно
на муху или таракана. – Господи, это еще кто? Ты ведь знаешь, я не выношу
чужих!
Барышня поставила перед ним «Цикуту», незадолго перед тем
принесенную официантом.
– На, выпей. – Ее рука рассеянно легла
длиннолицему на плечо. – Подсел какой-то, из Костромы. Пускай. Он дурачок,
но забавный.
Сочтя, что взаимное представление состоялось, Алексей
недоверчиво спросил:
– Скажи, брат, ты правда считаешь человечество сорным
полем, которое нужно выкосить?
Селен пригубил, поморщился – вынул и бросил на скатерть
черную ромашку.
– А что с ним еще делать? Слишком много пошлых,
не-чувствующих, не-живущих. Раз все равно не живут, пускай подохнут. Пусть их
испепелит молния мировой катастрофы. После грозы легче дышать.
– Да ты не эпатист. Ты Максим Горький. «Пусть сильнее
грянет буря», – сказал Романов, кажется, выйдя из роли декадентствующего
юнца.
Шахова усмехнулась:
– Браво, Кострома. Что, Селен, съел?
К столу шли еще двое – те самые, что выступали с
декламатором. Человек-змея накинул поверх своего блестящего костюма куртку.
Танцовщица осталась в сарафане, но сняла маску. Лицо у Девочки Смерти оказалось
славное – курносое, улыбчивое.
– Садитесь, садитесь, – поманила артистов Алина,
видя, что они вопросительно смотрят на незнакомца. – Это Арик, дурачок из
Костромы. То есть был дурачком, но умнеет на глазах.
– Люба, – назвалась милая девушка, первой протянув
руку. Она смотрела в глаза, приветливо. Пальцы сжала крепко, не
по-девичьи. – А это Аспид. Он у нас молчун.
Прежде чем подать руку, мим провел ею по плоскому,
застывшему лицу – и словно сдернул с него кожу. Физиономия расплылась
широченной глумливой улыбкой.
– Армагеддон.
Романов хотел пожать шутнику руку, но дернулся и отскочил,
опрокинув стул. У Аспида из рукава куртки высунулась маленькая змеиная головка,
а за ней и гибкое туловище в красно-черную полоску.
Все засмеялись.
– Не пугайтесь, – сказала Люба, поднимая упавший
стул. Пододвинула Алексею, сама села рядом. – Она не укусит. Это у них
традиция такая. Не знаю, откуда повелась. Держать в заведении живую змею – на
счастье.
– У кого – у них?
Романов опасливо косился на Аспида, который сел слева.
– У декадентов. Я одно время, до войны еще, служила в
балаганчике одном, назывался «В Последний Путь». – Люба оперлась
подбородком о руку, на собеседника смотрела доброжелательно. – У них там
тоже змея была, только злющая.
Танцовщица повернулась к официанту.
– Дракулик, мне, пожалуйста, «Стрихнину» с клубничным
сиропом, а Жалейке как обычно.
Сняла с головы кокошник, положила на стол. Голова у Любы
была стрижена под мальчика, ёжиком. На румяных щеках две ямочки.
– Что это вас «Люба» зовут? – тихо спросил
он. – А не какая-нибудь «Люцифера»?
Она прыснула:
– Ужасы какие! Хорошее имя – Любовь. Вам не нравится?
Арику из Костромы такое имя вряд ли бы понравилось, поэтому
прапорщик промолчал. На простодушную Любу смотреть было приятно. Не кобенится,
не интересничает, разговаривает с малознакомым человеком на «вы» – в общем,
ведет себя как нормальный человек. Оказывается, это очень симпатично. В голову
пришла вот какая мысль: «Мы двое здесь инородцы, только я прикидываюсь, а она
нет».
Однако смотреть тут надо было не на Любу, и Алексей не без
сожаления перевел взгляд на кривляку Алину. Та прижалась к Селену, положила
голову ему на плечо и перебирала длинные надушенные волосы поэта, но при этом
не переставала скользить беспокойным взором по залу.
Аспид молча курил, его бесцветное лицо вновь утратило всякое
выражение и одеревенело. Лишь маленькие светлые глаза быстро перемещались с
человека на человека, с предмета на предмет. Рядом с локтем мима стояло
блюдечко молока, к которому приникла змея, так до конца и не вылезшая из
рукава.
Ридикюль висел на прежнем месте – уж его-то Романов из виду
старался не выпускать.
К Селену подошла барышня-утопленница, поцеловала руку, лежавшую
на плече Алины. Поэт обернулся, притянул жертву вод к себе и стал жадно
целовать в рот. Шахова отнеслась к измене с полным равнодушием.
Как-то всё это было странно.
Алексей шепнул, пригнувшись к Любе, которая единственная тут
выглядела человеком, способным ответить попросту, без выкрутасов:
– Что-то я не пойму. Он вообще с кем, Селен? С Алиной
или с этой?
– Со многими. Такой интересный мужчина! Всякая была бы
рада, – ответила та с простодушным восхищением.
– А вы? – спросил Романов, решив не деликатничать.
Уж эпатист так эпатист.
