– Они не мои. Я сама по себе, – ответила Алина, но
не колюче, а вполне миролюбиво. – Помолчим, ладно?
Ночь. Улица. Фонарь
Летняя петроградская ночь. Стемнело ненадолго и как будто
понарошку. Над городом мокрый туман. В воздухе клубится серая взвесь мелких
капель. То, что близко, кажется далеким, далекое – близким. Блестит черная
булыжная мостовая, отражая слабый свет фонарей. Очертания домов смутны, улица
похожа на театральную декорацию. Каждый шаг гулок.
– Что ты всё оглядываешься? – Алина поежилась,
завернула поплотнее свое оранжевое боа из перьев. В мокнущем, зябком тумане она
стала еще больше похожа на птицу – нахохленную, больную. – Смешной какой.
В провожатые навязался. Сумочку отобрал. Откуда ты только взялся?
– Сама же сказала. Из Костромы.
Они шли вдвоем по пустому проспекту. Романов действительно
оглядывался через каждые несколько шагов. На то имелась причина.
Перед выходом из клуба Шахова зашла в дамскую комнату.
Воспользовавшись паузой и тем, что в раздевалке никого не было, Алексей
перескочил через перегородку и заглянул за штору – туда, где прятался
неизвестный.
Возле вешалок обнаружился уголок для курения: стол, удобные
кресла. На углу стеклянной пепельницы лежала едва начатая, невыкуренная сигара.
Большой коробок спичек. И две перчатки.
Картину восстановить было нетрудно.
Когда Романов начал телефонировать ротмистру, здесь сидел
человек, собирался покурить. Снял перчатки, стал раскуривать сигару. Потом,
услышав, какие речи доносятся из-за шторы, сигару притушил и отложил, чтобы не
выдавать своего присутствия. Продолжение разговора произвело на черно-белого
человека такое впечатление, что он забыл и про курение, и про перчатки.
А перчатки были необычные – ярко-алого цвета…
– Зачем ты туда ходишь? – спросил Романов. –
Говоришь, что они не твои. Значит, ты там чужая. А ходишь…
Вернувшись из своего таинственного похода за кулисы, Шахова
стала не то чтобы разговорчивей – нет, но как-то мягче. Во всяком случае,
спокойней, даже веселее. Вдруг удастся завязать с ней разговор о кабаре и
выяснить что-нибудь существенное?
– Я везде чужая. А в клуб хожу, потому что название
понравилось. Мы все – дети Луны. Прячемся от солнца, оживаем от лунного света.
– Да Луны-то никакой нет, посмотри на небо! Туман один.
– Есть. Это тебе ее не видно… А я ее вижу всегда. Даже
днем.
Дискутировать про Луну в намерения прапорщика не входило. Он
попробовал зайти с другой стороны. Выражаясь по-военному, открыть стрельбу с
прямой наводки.
– У тебя там много друзей, да? Селен этот, танцоры. И
потом, я видел, ты за кулисы к кому-то ходила… Ты что, знакома со всеми
артистами?
Алина словно не расслышала вопроса.
– Воздух, как стеклянный, – сказала она. –
Весь переливается… Возвращайся в клуб. Я привыкла одна. Ничего со мной не
случится. Я невидимка. Меня, может, и вовсе нет.
– Тебе одной ходить опасно, тем более ночью. Ты, как
райская птица, все на тебя пялятся.
Она рассмеялась.
– Так-таки райская?
– Нет, правда. Сейчас развелось столько хулиганов,
налетчиков. Война, озверели все. Ограбить могут, и не только…
– Зарезать, что ли? – спросила она с
любопытством. – Пускай режут, не боюсь.
– Могут сделать с одинокой женщиной что-нибудь и
похуже.
Эти слова вызвали у Алины приступ веселья.
– «Похуже»? – повторила она сквозь хохот. –
Это у вас в Костроме так говорят?
Откуда-то сзади, издалека, донесся заливистый свист.
– А вот и Соловей-разбойник. – Барышня взяла
Романова под руку. – Ладно, Илья-Муромец, веди меня через заколдованный
лес. Извозчиков не видно, придется пешком. Я неблизко живу, на Тучковой
набережной.
Где она живет, Алексею было очень хорошо известно.
По дороге он еще несколько раз пытался завести разговор о
кабаре, но Алина опять отвечала невпопад. Может быть, и не слышала его
вопросов, а просто откликалась на звук голоса. Глаза ее были полузакрыты, по
лицу бродила мечтательная улыбка. Девушка держалась за Алексея, словно слепец
за посох. Если бы ее повели не к дому, а совсем в другом направлении, она,
верно, и не заметила бы.
Ну и мерзавец же германский резидент, что использует эту
бледную немочь, думал прапорщик. Травит ее наркотиками, да еще, поди,
запугивает. Что за гнусное ремесло шпионаж! На Шахову, государственную
преступницу и похитительницу военных секретов, он уже не держал зла. Что с
такой возьмешь? То ли живет, то ли видит сон – сама толком не знает.
Перед большим каменным домом с барельефами Алина вдруг
очнулась. Удивленно поглядела на фонари набережной, на черно-серую полосу Малой
Невы.
– Мы пришли? Я и не заметила… Я что, объяснила тебе,
где я живу?
– Да.
Ничего она ему не объясняла. Но Алексей знал, что эта
сомнамбула ничего не помнит.
– Холодно…
Она сняла перчатки и подула на пальцы.
– Разве?
Ночь вовсе не была холодной, скорее душной.
– Мне всегда холодно… Спасибо, что проводил, –
сказала она учтиво, как, должно быть, разговаривала когда-то с приличными
юношами, провожавшими ее до дома с какого-нибудь журфикса.
Казалось, она опять забылась. Так или иначе, входить в
подъезд не спешила. Смотрела она куда-то в сторону. О чем думала и думала ли о
чем-то вообще – бог весть.
– Красивый дом.
– Красивый. Мы раньше были богаты. Дача на заливе,
поместье. А потом разорились. Одна квартира осталась. – Она показала на
окно второго этажа. – Вон моя комната, одинокая гробница.
В устах любой другой девушки эти слова прозвучали бы манерно
и глупо. Но Шахова произнесла их безо всякой аффектации, и стало жутко.
Романов представил себе эту жизнь, похожую на
антисуществование вампира. Днем – сон за плотно задвинутыми шторами, чтобы, не
дай бог, не проникли лучи солнца. Пробуждение в темноте, мучительный голод,
тянущий в ночь, в лунный свет. Короткое, жадное, преступное насыщение, недолгое
блаженство – и снова назад, в свой склеп…
Но прапорщик сделал вид, что не понял.
– Так ты живешь одна?
– Нет, с отцом. И еще какая-то женщина, в белом
переднике. А может быть, она мне мерещится. У нее то одно лицо, то другое. Не
знаю. Я там только сплю…
– С отцом – это хорошо, – продолжал изображать
наивность Алеша. Он был рад, что Алина разговорилась, и боялся, не спрячется ли
она снова в свой кокон. – Я вот сирота. А кто у тебя отец?
